Мысли Кесиры витали далеко за пределами этого дома, и она серьёзно считала себя несчастнейшей из афинских женщин, выйдя замуж за старика Писистрата. Сейчас Кесира мечтала о другом замужестве, о гордо-прекрасном юном евпатриде Каллигоне. К этому красивому эфебу она в последнее время чувствовала особенно нежную привязанность и тайно надеялась на брак с ним. Однако эти заманчивые мечты рассеялись, как дым, и Кесира злилась на себя, на свою судьбу, на всех окружающих, что её кокетливые и порой весьма нескромные заигрывания с красавцем Каллигоном не привели к желанному результату.

Когда Ларисса повторила свой вопрос, Кесира резким движением скинула с себя козий мех, прикрывавший её ноги, и приподнялась на софе.

— Ты заладила сегодня отвратительно скучнейшую историю о какой-то Андромеде и Нереидах, о каком-то эфиопском царе и морском чудовище. Меня это нисколько не занимает. Вот если бы ты рассказала нам о каком-нибудь мощном и статном полубоге, о лучезарном Аполлоне или воинственном Аресе, которых так любили и любят небожительницы и смертные женщины, если бы ты поведала нам об их разнообразных похождениях, всем нам было бы здесь веселее. А то ты заладила одно: Андромеда, Кассиопея, Кассиопея, Андромеда. Это вовсе не интересно.

— Подожди, госпожа, я ведь ещё не кончила. Сейчас ты узнаешь и о статном герое, без которого не может обойтись ни один эллинский миф. Я только что хотела рассказать о том, что к Андромеде на выручку явился прекрасный, как сам бог Аполлон, бесстрашный Персей, и о том, что было дальше, но мне показалось, что ты вовсе не слушаешь меня.

Так стала оправдываться пред Кесирой старуха-рабыня. Однако даже упоминание о статном Персее не было в состоянии рассеять хандру молодой женщины. Она порывисто встала с ложа и направилась к станкам, где невольницы теперь особенно усердно занялись своим делом, прекрасно зная по опыту, что в такие минуты Кесира шутить не любит и готова жестоко наказать всякую нерадивую работницу. На их счастье, однако, как раз в это время на пороге комнаты появилось новое лицо. То был безусый, обрюзглый, толстый старик, евнух-ликиец Гимнарх.

Почтительно приложив, — по обычаю своей страны, руку ко лбу и сердцу в знак привета, он проговорил гнусавым голосом:

— Досточтимая госпожа моя! Я пришёл тебе доложить, что сюда идёт твоя благородная мать, величавая Агариста. Она только что прибыла с толпой своих рабынь к дому и сейчас будет здесь.

Глубокие складки на лбу Кесиры сгладились, и она, властным движением руки отпустив евнуха, направилась навстречу матери. Она не ввела Агаристу в рабочую залу, гистон, а приняла её на так называемом «женском» дворе, посредине украшенном высоко бившим фонтаном.

После первых приветствий, во время которых Агариста успела выразить дочери изумление по поводу её плохого и скучного вида, Кесира отпустила невольниц матери в гистон, а сама с Агаристой удалилась в таламос, спальню. Здесь обе женщины сели в кресла, стоявшие около широкого супружеского ложа, и Кесира стала изливать перед матерью всю скорбь наболевшего сердца.

Рассказ её был сплошной жалобой на Писистрата И на ту тяжёлую долю, которая выпала ей в доме нелюбимого мужа. Она жаловалась на недостаток внимания со стороны Писистрата, не желавшего оставаться в её обществе хотя бы полчаса, а проводившего всё время, и дни, и даже ночи, либо в своей рабочей комнате, либо на Пниксе, либо в разъездах по Аттике, и как будто забывшего, что он только два месяца тому назад женился. Она жаловалась на скуку, на отсутствие общества, на лень прислуги и хозяйственные дрязги и сетовала особенно сильно на то, что приходится возиться с чужим мальчиком, пасынком Гегесистратом, с первого дня, видимо, невзлюбившим свою новую мать. Кончила Кесира тем, что громко разрыдалась.

Большого труда стоило Агаристе успокоить расстроенную дочь. Она должна была торжественно обещать Кесире переговорить о всех её горестях с Писистратом и послать луч надежды в её безотрадное существование. Лишь когда Агариста как-то вскользь вспомнила о взрослых сыновьях Писистрата, от её пытливого взора не ускользнуло оживление, внезапно охватившее Кесиру при упоминании имени Гиппарха.

Старуха на этот раз ничего не сказала, но твёрдо решила при случае серьёзно переговорить с дочерью. Она понемногу переменила тему беседы и ограничилась тем, что на прощанье значительно проговорила:

— Помни, дочь моя, что замужняя афинянка должна быть особенно осмотрительна в своих поступках, тем более — жена первого человека в Аттике. По нашим законам, жена есть полная собственность, просто вещь своего мужа, который вправе безнаказанно даже умертвить её, хотя бы по одному лишь подозрению в неверности.

IX. ИЗМЕНЧИВОСТЬ СУДЬБЫ

К афинскому дому Алкмеонида Мегакла приближалась роскошная повозка. В неё была впряжена Четвёрка великолепных коней, богато украшенных Перьями и серебряными колокольчиками. Коней вели два огромного роста евнуха-египтянина, а в колеснице, под пурпуровым балдахином, на мягком ложе, покрытом львиными и тигровыми шкурами, возлежала в нарядном убранстве Кесира, жена тирана Писистрата. Против правила, принятого у афинских женщин, Кесира ехала с незакрытым лицом, обращая на себя тем самым общее внимание прохожих. За колесницей, продвигавшейся вперёд довольно медленно, шла толпа рабынь и прислужниц с опахалами, зонтиками, зеркалами и разными туалетными принадлежностями своей повелительницы. Масса зевак и любопытных издали следовала за этим необычайным шествием.

Когда Кесира подъехала к дому отца, на стук одного из евнухов вышел старый привратник и, низко поклонившись, немедленно отворил двери. Евнухи бережно сняли госпожу свою с ложа и почти внесли её в дом. В ту же минуту на пороге показался и сам хозяин. Мегакл вышел на шум толпы прислужниц дочери. Повелительным жестом руки он распорядился ввести лошадей во двор, рабынь же отправил к задней калитке, ведшей в сад. Оттуда был вход на женскую половину жилища.

Когда Мегакл вернулся в дом, Кесира уже успела послать за своей матерью, а сама прошла в обширную залу, посреди которой возвышался жертвенник Зевсу. Здесь она преклонила колени и сотворила краткую молитву. Затем она опустилась в одно из кресел, стоявших под тенистой колоннадой, окружавшей залу по бокам. При приближении Мегакла дочь очень сухо поздоровалась с ним. Старик не на шутку встревожился.

— Что случилось, дочь моя? Ты, видимо, сильно расстроена. Какое несчастье послали тебе всемогущие боги?

Но Кесира не торопилась удовлетворить любопытство отца. Она лениво потянулась в кресле, глубоко вздохнула и потребовала холодной воды. Лишь утолив свою жажду, она проговорила сквозь зубы:

— Где же мать? Я послала за ней, а её нет!

— Будь терпелива, дочь моя. Мать не прислужница тебе, чтобы являться по первому зову. Ей доложено, и она придёт, когда сможет и захочет. Но что же случилось? Говори скорее!

— Ничего необыкновенного, ничего такого, к чему бы я за последние два года не успела привыкнуть.

— Опять Писистрат?

— Да, он, и не только он, но и милые его детки. — Кесира сделала презрительную гримасу и судорожно смяла в руках пурпуровый платочек, служивший ей вместо веера.

— Так говори же толком! — вспылил наконец Мегакл. — Или ты, быть может, не желаешь делиться своими печалями с родным отцом? Я тебя не неволю. Кстати, вот и Агариста.

Кесира даже не поднялась навстречу матери. Она приветствовала её издали кивком головы, так же как раньше Мегакла. Старуха, по-видимому, уже привыкла к этому. Она не выразила ни малейшего удивления, а, проговорив машинально: «Мир тебе в дома родителей!», села около дочери. Прошло несколько минут полного молчания. Мегакл ходил сердито вдоль колонн и, видимо, нервничал. Наконец Кесира соблаговолила заявить:

— А я к вам на этот раз уже не с жалобой на мужа, с требованием, чтобы вы избавили меня от того унизительного и позорного положения, в которое сами меня поставили, выдав за этого ненавистного старикашку Писистрата. Я дольше не в силах терпеть этой жизни! Это просто глумление! Кто я — раба, служанка или свободная афинянка?