В середине холодной зимы я однажды сидел перед очагом и грелся, раздумывая о разных разностях, как вдруг услыхал звук рожка у ворот в деревню.

Вслед за этим дверь отворилась, и в неё вошёл Вергугодумно, старейшина Лютеции, покрытый инеем и занесённый снегом. Я вскочил, усадил его перед огнём и налил кубок вина. Он был очень взволнован.

— Ты, кажется, ничего не знаешь? — спросил он.

— Не знаю; да в такой холод никто мимо Альбы и не проезжает... А разве есть что-нибудь новое?

— Новости большие! Очень большие! Разве мало я до сих пор беспокоил тебя своими советами быть осторожным? Ну, а теперь я приехал сказать тебе: время действовать наступило.

— Слава богам! Да что случилось?

— Что случилось? А то, что если ещё не вся Галлия встала, то она встанет, может быть, завтра. Все племена, даже арвернцы и эдуи только о том и помышляют, чтобы присоединиться к нам и идти против римлян. У арвернцев Верцингеторикс, сын Кельтила, заставил своих людей взяться за оружие. Надо только, чтобы кто-нибудь начал...

— Почему же нам не начать?

— Мы начнём завтра. Сегодня знак подаст другой народ, народ, живущий на Луаре. Таким образом, поднимаясь, он перережет сообщения между римскими легионами на севере и новобранцами, прибывающими из провинции. Знак подаст народ, занимающий центр Галлии, для того чтобы этот сигнал донёсся одновременно во все концы страны...

— И какой же это народ?

— Это должны быть карнуты. Их земли на севере доходят до Сены, а на юге переходят за Луару. Они находятся в тесных сношениях с разными другими племенами, так что восстание карнутов поколеблет сразу до двадцати народов. Народ этот очень богатый и самый богомольный из всей Галлии: его друиды, его леса, посвящённые Тейтату, привлекают со всех сторон богомольцев. В Галлии нет человека, который не знал бы страны карнутов и не ходил бы туда на богомолье, или не посещал бы тамошних портов, рынков и ярмарок.

— Карнуты слишком богаты, — не без горечи сказал я, — чтобы выступить первыми на такое дело.

— Поэтому-то уговорить их стоило немалого труда. Старейшины их не соглашались, потому что имеют крупные дела с римскими купцами. Они боятся за свои красивые дома, за свои большие стада; судьба арморийцев приводит их в ужас, и они не хотят, чтобы их выдали Цезарю, который может предать их смерти, по обычаю галлов, на костре или, по обычаю римлян, под розгами и секирой их ликторов. Между ними есть решительные люди, которые напугали совет старейшин, говоря ему о гневе всего народа. После этого старейшины стали сговорчивее. Знак подадут карнуты, но они требуют, чтобы все галльские народы самым торжественным образом обязались не покидать их в опасности, на которую они идут ради общего дела. И потому надо привезти знамёна всех народов, для того чтобы карнуты видели, что все решились умереть или победить с ними.

— Когда же мы отправляемся?

— Уполномоченные Лютеции и предводители правого берега приедут к тебе сегодня вечером, так как Альба находится по пути к карнутам... Мы рассчитываем на твоё гостеприимство на сегодняшнюю ночь... Завтра утром мы двинемся в путь... Кости брошены, и да сохранит нас Тейтат!

Я с жаром поцеловал его за его добрые вести.

Созвав своих людей, я уведомил их о нашем отъезде, не рассказывая о цели путешествия. Они очень скоро поняли, что дело заключалось в движении против римлян, и шумно выразили свою радость. Радость их несколько утихла, когда я сказал, что беру с собой только Арвираха, Думнака и несколько всадников.

Вскоре по всей долине разнеслись крики, доказывавшие, что новость там стала известна.

Карманно, Боиорикс и Цингеторикс приехали с половиной своих воинов. К вечеру стали съезжаться предводители с верхней и нижней Сены, предводители с правого берега и часть старейшин Лютеции, в шлемах казавшихся весьма представительными.

Вечером мы задали настоящий пир и уснули, мечтая о славе и свободе.

Утром перед моим домом собралось пятьсот всадников, все верхами. Пеших мы с собой не брали.

Перед отъездом я просил Амбиоригу принять меня.

— Сердце моё обливается кровью при мысли о разлуке с тобой, — сказал я. — Прости меня за то, что я хочу сказать тебе, но если уважение долго сдерживало мои чувства к тебе, то теперь, в такую торжественную минуту молчать более я не могу... Я отправляюсь на опасное дело и оставляю тебя в опасном положении, так как римские легионы стоят тут близко... Одни боги знают, увидимся ли мы когда-нибудь с тобой... Я жертвую своей жизнью, и если вернусь сюда живым, то буду считать себя как бы воскресшим... Позволь же мне говорить, как говорил бы умирающий... В ту минуту, как я отправляюсь, чтобы отмстить за твоего отца и за твою родину, неужели тебе нечего сказать мне?.. Заговори первой, так как в самом деле слова не идут у меня с языка и у меня недостаёт сил высказаться.

Она улыбнулась, и на строгом, воинственном лице её появился оттенок нежности.

— Ты завоевал меня с оружием в руках, и разве я не пленная твоя?

— Нет, не говори так! Моя пленная! В настоящую минуту в груди моей трепещет вовсе не сердце победителя... Побеждённый и пленный — это я. Я очень хорошо знаю, что боги создали тебя выше меня и умом и душой... Какими подвигами могу я сделаться достойным дочери Амбиорикса? Когда осмелюсь я просить девушку, которую я как госпожу поселил у себя в доме, принять и мою руку, и моё сердце?

Она перестала улыбаться, и задумчиво сказала мне наконец:

— Неужели ты думаешь, что я могла остаться слепой к твоим достоинствам? Ты хочешь, чтобы я сказала то, чего ты не решаешься высказать? Ну, так я скажу тебе: я люблю тебя! Я люблю тебя за твоё великодушие, за твою преданность нашему общему делу, делу всей Галлии и моего отца Амбиорикса. Я не знаю, да и представить себе не могу другого человека, супругом которого я желала бы быть. Я говорю с тобой откровенно, как с воином и братом по оружию, как говорила бы благородная девушка с храбрым предводителем. Но могу ли я дать тебе слово, не спросив благословения своего отца?

Я печально опустил голову.

— Не огорчайся, — продолжала она. — Я знаю, что не увижу его скоро, — может быть, даже никогда. Не имея возможности спрашивать его совета, я привыкла поступать согласно с его желаниями, как будто бы он сам выразил их мне, и во всём подчиняться его воле. Знаешь ли ты, Венестос, что он сказал бы мне, если бы я могла обратиться к нему?

— Да, я угадываю, я знаю, я чувствую.

— Ты понял меня. Никогда он не отдал бы моей руки воину, который не рискнул всем, чтобы освободить свою родину. Отправляйся же туда, куда тебя призывает честь, и возвращайся, исполнив свой долг. Я не требую, чтобы ты вернулся победителем, так как победа находится в руках богов; но люди могут несмотря на поражение сделаться великими. Храбрый человек остаётся всегда господином своей чести... Возвращайся, и тогда ты скажешь мне: вёл ли ты себя так, что покойные твои отец и мать остались бы тобой довольны?.. И в таком случае мой отсутствующий отец одобрил бы моё согласие сделаться твоей женой.

Она протянула мне руку. Я взял её руку и надел ей на палец золотое кольцо. Она не сопротивлялась и, срезав прядь своих роскошных волос, подала её мне.

— Ты желаешь, чтобы я помнила, что принадлежу тебе? — сказала она. — Обещаю тебе. А вот это тебе на память.

— Это послужит мне оберегом, который сохранит меня во время битвы. Будь уверена, что я вернусь достойным тебя или совсем не вернусь.

Мы простились, и я вышел из дома. Вскочив на лошадь, я обратился к крестьянам и воинам, не отправлявшимся со мной, и, указывая на Амбиоригу, стоявшую в дверях, сказал:

— Поручаю вас ей, а её поручаю вам. Вы должны почитать её, как почитали мать мою. Вы будете повиноваться ей, как повиновались когда-то моему отцу. Когда она будет отдавать вам приказания, то знайте, что приказания эти отдаю вам я её устами. В случае опасности защищайте её. Если ей придётся умереть, умрите вместе с ней.

Я был так взволнован, что более говорить не мог. У меня недоставало даже духа ещё раз повернуться к ней. Я пришпорил своего коня, и весь мой отряд поскакал за мной к югу. Мы ехали под хлопьями падавшего снега, застилавшего перед нами дым наших родных домов, ехали навстречу неизвестному нам будущему. Но все мы были бодры и полны надежд!