Отец мой качал головой, сдерживая своё волнение. Римляне были слишком близко, и их было слишком много: по мере своего быстрого движения они всё умножались со всех сторон; к нам доносился звон оружия, и всего за день ходьбы от Альбы блестели римские шлемы, тянулись рядами легионы, топала конница и гремели страшные орудия.

Но кто же был этот человек, вселявший такой воинственный дух в леса, в утёсы, в облака и в морские волны, натравливая один народ на другой, пуская целые потоки человеческой крови и разрывая недра земли? Был ли он сыном богов, или почти богом, самым ужаснейшим из всех, или самим богом, перед которым трепетал Тейтат, бледнел Камул и Таранис усмирял свои громы?

Ещё год не пришёл к концу, как он схватился с океаном, покрыл своими судами широкий пролив и, пристав к совершенно незнакомым берегам, дал сражение непоколебимым британцам, воюющим на бронзовых колесницах.

Когда мы почувствовали, что море разделяет нас и Цезаря, вся Галлия вздохнула свободно. Нам казалось, что он от нас далеко и подвергается таким опасностям! Почём знать, может быть, океан, недовольный его переходом, не позволит ему вернуться?

Отец мой снова стал надеяться. Он разослал гонцов ко всем начальникам паризского народа. К старейшинам Лютеции он решил ехать сам.

Увы! В то время, как он мечтал о славной войне за освобождение, боги уже держали нитку его судьбы и приближали к ней ножницы. Вестница смерти коснулась его плеча не во время большой битвы против римлян, не под ярким солнышком, на виду тысячи Храбрецов, а во время позорной ссоры между сыновьями одной и той же матери, ссоры, ненавистной ему самому.

Паризы Лютеции были странные люди. Ещё во времена моего прадеда стали замечать, что над горой Люкотиц поселились люди, хотя место это служило галлам местом укрывательства и в мирное Время никогда не заселялось, а только служило для торжественных собраний, для жертвоприношений и для торговли. Во времена моего деда люди не захотели подниматься так далеко, и паризские племена избрали для своих собраний остров Лютецию, тогда пустой. Они окружили его деревянным частоколом и устроили вроде крепости над рекой, хорошо защищённой Сеной. Люди, выстроившие себе хижины на Люкотице, тотчас же бросили их и поселились в стенах Лютеции.

Число жителей с каждым днём увеличивалось, и скоро их можно было считать тысячами. Туда стекался всякий народ: крестьяне, уставшие работать на господина, рабы, убежавшие из деревень, конюхи, не отыскавшие себе нанимателей, даже беглые люди, приговорённые к высылке.

Небольшое число из жителей острова занималось землепашеством и обрабатывало поля на северном скате горы Люкотиц. Другие жили охотой в болотах по правому берегу, пускаясь иногда на хищническую охоту даже в наши леса. Третьи проводили жизнь, работая по колено в воде, расставляя сети, невода и крючки, таи как в Сене, как известно, очень много рыбы. Люди более предприимчивые выстроили прочные суда и вели торговлю почти со всеми прибрежными странами западной и южной Европы. Хозяева этих судов были самыми крупными богачами Лютеции; они устроили между собою союз, и старейшины выбирались преимущественно из числа их, как наиболее именитых людей.

Многие из граждан занимались различными промыслами. У дверей своих хижин или хат они отливали мечи в глиняных формах, ковали железо на маленьким наковальнях, делали медные котлы, глиняную и медную посуду, оправляли драгоценные камни и кораллы в золото и украшали ими браслеты, ткали материи, выделывали кожи.

Говорили, будто кузнецы их открыли тайну оружейников Иберии и делали мечи до такой степени острыми, что они перерезали муху, если она садилась на лезвие. Они делали оружие неуязвимым, произнося над ним какие-то заклинания. Чтобы не показывать своего искусства, они работали под землёй в таким глубоких погребах, что светло в них было только, когда солнце стояло на полдень.

Вообще жители Лютеции были искусниками на все руки и занимались одновременно самыми разнообразными ремёслами. Если мы призывали к себе в деревню тележника с острова, то он не только делал телегу, но кроме того чинил оружие, кроил платье, вылечивал больную корову и затем пел ещё недавно сочинённые у них песни.

Все обитатели Лютеции, какого бы они происхождения ни были и чем бы они ни занимались, были очень любопытны, беспокойны и игривы. Они любили передразнивать тяжёлую походку наших крестьян и победоносный вид наших воинов. Большого почтения они не оказывали никому, и как друиды, так и всадники не очень любили ездить к ним. Никакого начальника или главы у них не было; но управлял ими совет старейшин, о действиях которого они часто рассуждали, постоянно производя в нём перемены.

Каждый день сочиняли они. какую-нибудь песню в насмешку над другими и над самими собой. По вечерам, когда у нас в деревне все уже спали мёртвым сном, они любили собираться в домах или на улице и рассказывали друг другу новости. Некоторые из них любили давать даже целые представления, и в таких случаях они являлись в одеждах главных лиц города и, передразнивая их голос и телодвижения, говорили такой вздор, что можно было умереть от хохота. Многие из них ничем другим не занимались, как только ходили по цирюльням и по домам, где продавалась сикера, и слушали всё, что там говорилось для того, чтобы вечером рассказать другим. Если в город являлся какой-нибудь чужестранец, его тотчас же окружала толпа и осыпала вопросами.

Женщины у них были очень красивы. Они старались одна перед другой приукраситься и подражали тотчас же той, которая оделась лучше других. Каждый месяц они меняли покрой платьев, передников, чепцом или обуви и изобретали духи и краски. То они являлись все рыжие, как лисицы, то настоем чернильного ореха или металлических опилок красили себе волосы в чёрный цвет. Наперебой одна перед другой старались они надеть на себя как можно больше ожерелий, серёг, колец и браслетов на руки и на ноги.

Такие же умные и живые, как мужья, они служили им отличными помощницами не только в хозяйстве, но и в ремёслах, при заготовке их товаров, которые им удавалось продавать вдвое дороже, чем они действительно стоили.

В сущности, мы, жители Альбы, не любили такого рода людей. Они платили нам той же монетой, обращаясь с нами как с крестьянами, дикарями, увальнями. Жаль, что такие люди захватили город, который, собственно говоря, принадлежал всем паризам, поселились в нём и распоряжались, как хозяева. Когда мм приезжали на рынок, в собрание или на жертвоприношение, они принимали нас как чужих, и места а совете старейшин занимали сами, хотя все главные начальники деревень имели на них право.

Но ведь в сущности, они нам были нужны. Кому стали бы мы продавать наш скот? У кого могли бы мм покупать разные хорошие вещи? Кто бы давал нам в долг деньги, когда нам приходилось снаряжать воинов в какой-нибудь поход. Да и кроме того, надо сказать правду, что они забавляли нас. Наши часто ходили в ним под предлогом продажи баранов попить их вина, послушать их песни и узнать новости.

Отец мой отправился в Лютецию, чтобы посоветоваться со старейшинами, как поступать с римлянами Он поручил мне охранять деревню.

С ним поехали Цингеторикс, Карманно, Боиорикс и ещё несколько других предводителей, а в провожатые он взял Думнака, Арвираха и Придано. Всадников он взял только для того, чтобы сопровождать его по улицам города, так как вести переговоры могли только предводители.

С вершины нашего утёса я долго следил глазами за удалявшимся отрядом, никак не думая, что отец в последний раз обнял меня!

День прошёл, наступил вечер, стало смеркаться, а наши люди, обещавшие вернуться до заката солнца не появлялись. Я начал тревожиться. Мать мучилась тяжёлым предчувствием, ничего не ела и не пошла спать. Пропел петух, и со стороны Лютеции мы услыхали зловещее завывание, погребальный напев, смешанный с воинственными, грозными криками. С каждой минутой завывание и крики становились яснее.