Наши крестьяне приписывали ей страсти и капризы живого существа. Они принимали её за богиню, и иногда ночью, при свете луны, сыпали в неё немного пшеничной муки.

Даже мой отец частью разделял их взгляды. После страшного наводнения, которое унесло значительную часть нашего берега, он уехал куда-то на три дня, по направлению к юго-западу, и взял с собой трёх верных всадников. Потом мы узнали, что он ездил к истокам реки. Там он читал молитвы, делал возлияние молоком и вином, окрасил воду кровью убитой лошади и бросил в реку три золотых монеты, три серебряных и три бронзовых.

Река называлась Кастором[2] вследствие множества бобров, посещавших её. Мили за две повыше Альбы на реке жило штук пятьсот-шестьсот бобров. Они поселились в таком месте, где река расширялась и образовывала острова, рукава и болота.

Когда я вырос, я не раз ходил навещать их. Интересно было любоваться на этих животных, величиною с восьмимесячного ребёнка, с короткой и густой шерстью, с курносой мордочкой, с губами, обросшими торчавшей щетиной, с когтями на передних лапах, и с перепонками, как у уток, на задних, с толстым и плоским хвостом, почти круглым и покрытым чешуёй. Эти животные постоянно копошились в тине и по берегам. Острыми своими когтями они рыли в берегах Коры или же, при высокой воде, строили наверху жилища из веток, вроде наших крестьянских хижин.

Но удивительнее всего были устраиваемые ими поперёк реки плотины. Они перегрызали деревья, разрезали их и заостряли, как колья; другие же бобры, сидя под водой, вырывали там ямы, и затем, Присев на задние лапы и держа колья передними лапами, ставили их в ямы. Они устанавливали колья В два ряда такими правильными рядами, что искусству их могли бы позавидовать люди. Затем просветы между кольями они заплетали ивовыми прутьями с ловкостью хорошего корзинщика и в промежуток между сплетёнными вместе рядами опускали камни и всякий мусор. И вот на этот-то мусор они приносили мягкую глину, и своими толстыми хвостами били её, как прачки бьют вальками бельё, или крестьяне деревянными колотушками уколачивают пол на гумне. От такого битья глина делалась твёрдой, как камень и блести щей как серебро. После этого бобры, довольные окончанием своей плотины, вприпрыжку перебегали с одного берега на другой, любуясь на своё произведении и посвистывая от удовольствия.

Я же, непрошеный гость, спокойно сидел на почтительном расстоянии, на берегу, и, положив подле себя лук и копьё, неустанно смотрел на них. Сначала они точно боялись моих посещений: уходили в норы, ныряли в воду и прятались в хижины. Тревожное посвистывание их пугало весь народец, и рабочие прятались в воду. Вскоре над водой появлялись круглые и усатые головки, чёрные тревожные глазки; затем скова скрывались, а через несколько минут опять появлялись. Потом эти почти человечьи головы высовывались в большем количестве и несколько дольше смотрели на меня. Понимая, что ни лук, ни копьё моё не предназначались для них, они начинали ходить взад и вперёд, прыгали и точно не замечали моего присутствия; смельчаки, в пылу деятельности, перескакивали даже через мои протянутые ноги. Они снова начинали резать деревья острыми зубами, рыть землю острыми когтями, плавать, загребая утиными лапами, и бить глину тяжёлыми хвостами. Снова перед моими глазами работали целые артели дровосеков, плотников, корзинщиков, штукатуров и каменщиков. Присутствие постороннего зрителя точно подстрекало их действовать. Наконец из нор выходили даже самки со своими маленькими и располагались на берегу. Спокойно кормя своих детей, они с удовольствием смотрели на работу мужей.

Ничто не могло поколебать настойчивость этим трудяг. Река бушевала, надувалась, выступала из берегов, уносила запруды. Но проносилась непогода, и четвероногие строители снова принимались за работу, и за тысячу шагов слышались их удары по глине; в рабочие присвистывали, как бы ободряя друг друга.

Это поселение бобров уважалось нашим племенем. Отец мой говорил, что эти животные оказывали большие услуги: они уравновешивали течение, замедляли прибыль воды и не допускали сильных наводнений. Никто из наших не решился бы пустить стрелу в это трудолюбивое животное. Крестьяне говорили о них между собою со страхом и почтением.

«Может ли быть, — рассуждали они, — чтобы животные, такие ловкие и умные, были простыми зверями? В них проявлялось скорее что-то божественное, так как они предчувствовали непогоду и наводнения».

Кое-кто из наших землепашцев уверял, что предки их поселились в этих местах гораздо раньше всех других обитателей, и рассказывали, что прежде люди и бобры жили вместе и говорили на одном и том же языке. Они смотрели на этих грызунов как на дальних родственников или же как на души своих предков, принявших другой образ. Давно уже соседи из Лютеции дали прозвище «касторов» жителям Альбы и последние не только не обижались, но, напротив, гордились этим.

Дед мой и прадед изображали на своих шлемах бобра, сидящего на задних лапах и держащего передними лапами дубину, как копьё.

Имя, данное дедом отцу, тоже замечательно, так как Беборикс на древнем местном языке означало что-то вроде царя бобров.

Одним словом, нас, паризов из Альбы, звали касторами и касторами мы и останемся, если дети мои и внуки не будут стыдиться своего происхождения и не возьмут себе, по примеру других, римских фамилий.

Жители Альбы всегда составляли часть паризов с большой их деревней Лютецией, находившейся на одном из островов Сены.

Паризы живут по берегам Сены и кроме того на реках Марне, Уазе, Касторе и других. Они населяют самую маленькую часть Галлии, пространством не более десяти или двенадцати миль, но зато их можно считать самыми знаменитыми из всех галльских племён.

О своих далёких предках паризы рассказывают самые невероятные вещи. Говорят, будто они плавали по долинам нашей страны, которая была в то время обширным и глубоким морем, и некоторые указывают даже на отверстия в скалах, куда предки привязывали свои лодки. Древние воины, по их рассказам, нападали на морских чудовищ с лебединой шеей и с рыбьей чешуёй, на ящериц в сто локтей длины, как муху проглатывавших буйвола, на лягушек величиной с быков и мычавших, как быки, дрались с крылатыми драконами, со слонами, покрытыми шерстью, с громаднейшими зверями вроде носорогов, со львами и тиграми, вчетверо более крупными, чем африканские львы, с медведями, которые, встав на задние лапы достигали вершины дубов.

Они приручали оленей с длинными и широкими рогами, на которых ездили верхом, и самок, которых они доили, как мы нынче доим коров. Собак у них не было; но для охоты они обучали волков, рысей, лисиц и диких кошек. Говорят, что они не знали ни железа, ни бронзы, но решались нападать на самых хищных зверей с каменными секирами, и в настоящее время разрывая поля, находят острые камни, служившие наконечниками их стрел.

Эти дикие люди были изгнаны и взяты в рабство сначала кельтами, а потом белгами. Потомки их забыли свой язык и говорят на нашем. Из своего прошедшего они не помнят ничего и, как вы видите сами, о своих предках рассказывают такие вещи, которым и поверить трудно.

Многие из наших рабов происходят от этого первобытного племени. Говорят, будто в непроходимых лесах, которые тянутся далеко на запад от Лютеции можно ещё встретить людей из этого племени, живущих среди хищных животных. Надо вам рассказать об одном случае, свидетелем которого я был сам.

Воин моего отца, некто Думнак, один из тех храбрецов, которые не боятся ни людей, ни богов, ни зверей, решился исследовать дикий лес с западной стороны. Он отправился с одним таким же смелым как он, товарищем, по имени Арвирах, и в продолжение целой недели о них не было ни слуху, ни духу.

Только на восьмой день они появились и привезли какой-то странный тюк, который Думнак свалил у дверей дома моего отца. Тюк начал шевелиться, и из него послышались какие-то дикие звуки, вроде человеческого голоса. Мы увидели, что существо это тщательно связано.