Уже от вокзала Петербурга, ежась от холода, я направился к Смоленской слободе, что находилась во втором стане Петербургского уезда - путь был неблизкий. Дорогу я совершал частью на извозчике, частью - на ломовых, причем уплачивая деньги возницам всегда вперед, ибо без этого они не соглашались везти оборванца.

Уже вечерело, когда я добрался до Смоленской слободы, уставший и продрогший. Последние пять верст до нее я шел, дабы не возбуждать подозрения, пешком, не без сожаления покинув извозчика.

Слобода была унылой, малозаселенной местностью, с редко стоящими домами, в которых ютилась рабочая рвань, полуголодная, озорная, вечно пьяная, утопающая в невылазной грязи, вони и в беспробудной власти тьмы. Что-то бесконечно унылое, тягостное и вместе с тем страшное навевало на душу это зловещее место.

На улице, посреди слободы, стоял клуб местных обывателей - невозможно грязная и вонючая харчевня. Я отворил дверь, вошел в него, и меня сразу охватил специфически отвратительный воздух грязного кабака. Облака махорочного дыма, чайного пара. Гул нестройных голосов, выкрики, крепкая брань так и повисли в этом логовище.

Народу было порядочно, все - представители местной смоленско - слободской рвани, голытьбы и рабочего элемента. В одном месте бражничал здоровенный рабочий «кирпичник», в другом - сапожник, там – просто золоторотец.

Мое появление никого не смутило, а тем паче не удивило. Я был ко двору с моим эффектным видом. Я спросил чаю, косушку водки, протянув предварительно тридцать копеек медью.

- Ишь, настрелял сколько, леший! - буркнул приветливо пузатый владелец этой богадельни.

Не без удовольствия, признаюсь, набросился я на чай, ибо меня от холода буквально всего трясло. Потягивая черт знает какую горячую бурду, я насторожился, стараясь не пропустить ни одного слова из шумного перекрестного разговора. Как иначе разузнать про Зубкова я пока не представлял.

Случай помог мне. К моему столу подошел пьяный рабочий крепкого сложения и, умильно поглядывая на косушку с водкой, прохрипел:

- Что ж, черт, заказал, а не пьешь?

- Да в нутро уж не лезет, - ответил я заплетающимся языком, - Хочешь, садись, поднесу стаканчик.

Он с охотой уселся, и я всячески осторожно, принялся у него выпытывать то, что мне было надо.

- Мне бы, братец угол снять, - говорю, - Тут один кирпичник шепнул, дескать, Зубкова спросить надобно.

- Есть, такой. Кучер. Только не сдаёт он углов никаких.

- Эх, обманули выходит.

- Хотя, пёс его знает. Знаешь, может и сдаёт. Я с ним не якшаюсь.

- А как узнать то?

- Известно как – поди да узнай. Вон ведь сидит.

Собутыльник мой указал на сидящего в дальнем углу человека, что с усердием налегал на какую – то стряпню, только уши шевелились.

- Нет уж, братец, – сказал я, доливая стакан до краёв, - одного тебя не брошу. Полюбился ты мне. Лучше дай уважу, да ещё поднесу.

- Вот и правильно, – согласился тот, и залпом осушил бокал.

- Пойду - ка я до ветру. Не сходи с места.

С этими словами, шатаясь, я вышел на улицу и встал за угол, дожидаться Зубкова. На улице было совсем уже темно. Черная ночь нависла над мрачной Смоленской слободой. Не успел я ещё озябнуть, как из харчевни вышел Зубков и бодро пошагал восвояси. Собрался я было припустить за ним, и как – будто нарочно показался на крыльце мой недавний знакомый.

- Чтож ты, черт, так долго ходишь, – пробубнил он, крепко схватив меня за плечи, – Пойдем, поднесешь мне ещё пузырёк.

- Не могу, братец, худо мне. Да и карман пуст.

- Ан нет. Не проведёшь меня, черт! Пошли говорю. Не то – зашибу.

Я смотрел вслед удаляющегося Зубкова. Надобно нагнать, иначе то уйдёт. Однако, пьяный мужик чинил мне препятствие.

Темнота мне была на руку. Без лишних слов я сбил его с ног прямым в подбородок и, стараясь идти как можно тише, дабы ни единым шорохом не выдать своего присутствия, я стал неотступно красться за Зубковым, оставив того пьяницу лежать без чувств.

Проводив Зубкова до самого дома, что находился у берега грязной речушки, я схоронился в рытвине неподалёку и принялся ждать.

Голодный и промокший насквозь, я уже было отчаялся дождаться чего путного, как к дому, пошатываясь подошел здоровенный амбал и громко постучал в дверь. Через минуту послышался злой голос из окна:

- Кой черт стучит?!

- Свои, ирод ты косматый, отворяй! – прозвучал утробный голос.

Лица его разглядеть во тьмах я не мог, однако спина моя тут же покрылась мурашками – Селиванов. Ошибки случиться не могло. Этот голос я ввек не забуду. В доме зажегся свет, со скрипом отворилась дверь в сени, запуская чудовище в дом. Попался...

Обратный путь стал поистине адским: тьма, отвратительно холодный дождь, грязь по колено и порывистый ветер.

В ногах - страшное утомление, но на душе - светло и хорошо.

Пройдя версты три, я с радостью услышал скрип колес. Оглянулся. Слава Богу, тянутся три телеги - подводы, нагруженные кирпичом. Когда возницы поравнялись со мной, я обратился к одному из них:

- Братцы, смерть устал... Не подвезете ли до заставы? А я вам на штоф водки дам. Вот деньги.

- Что ж, это можно... Садись... Отчего же... Давай денежки - то... - загалдели обрадованные мужики.

С каким же восторгом я взгромоздился на воз. Кирпичи мне казались мягче пуха.

Началась бесконечная, шагом, езда. Один из словоохотливых ломовых расспрашивал меня, кто я таков, откуда пробираюсь. Я врал с три короба.

Наконец моя пытка кончилась. Вот и застава. С каким умилением взглянул я на нее. Поблагодарив мужиков, я прошел несколько улиц и остановился в паршивеньком гостевом доме, по соседству с которым расположилось ветхое почтовое отделение. После долгой мольбы и врученных семи копеек, почтовый сторож, древний старик, дал добро попользовать старенький, дышащий на ладан телеграф. Отправив Купцову короткое сообщение, еле - еле добрел я до нар с тюфяками. После пережитых волнений я заснул, как убитый.

На следующее, столь же хмурое утро, не желая более дрожать от холода, я посетил помывочную комнату и достал из наплечного мешка туго перевязанные свертки с одежной: вязаный свитер с горлом, плотные штаны, исподнее белье, картуз и яловые сапоги. Сверху же накинул потертый сюртук. Плотно позавтракав яичницей, принялся терпеливо ждать.

В полдень к заставе подъехали две тройки лошадей, с четырьмя хлопчиками в каждой, отличавшихся чисто медвежьей силой. Все они были переодеты и хорошо вооружены. Главным у них был рыжий Лыков, околоточный, что оказал хорошее содействие при задержании Тихонова в публичном доме.

После общих размышлений остановились на следующем: ехать на этих тройках, конечно, без бубенчиков, отвести их за околицу слободы, оставить при них двух полицейских. Третий должен будет залечь в той де рытвине, в которой пролежал давеча я, выжидая появления Селиванова. Я же с другими буду хорониться на задах дома Зубкова.

В начале первого часа ночи бесшумно выехали мы в Смоленскую слободу. Она спала. Ни в одном домике не светилось огня, за исключением харчевни, которая была заперта, но в одном окне виднелся свет лампы.

Выполнив свой план, я с пятью полицейскими тихо подошел к дому Зубкова, к которому примыкал крытый двор. Ни звука, ни шороха, ни искры света... Дом стоял мрачный, унылый, черный, как эта ночь.

И вот тут - то, в первые минуты тоскливого ожидания, меня вдруг осенила новая мысль: а зачем ждать? Отчего нам не войти - путем хитрости - туда, в этот дом, арестовать сначала домовладельца Зубкова, а покончив с этим, мы там преспокойно будем ожидать прибытия Селиванова. Если только он не в доме. Нашему брату от этого только легче станется.

Я обошел дом. В нем было два хода - крыльца: переднее, выходящее на улицу, и заднее, выходящее на поле. Очевидно, дом разделен на две половины: в одной обитает сам Зубков, в другой – наш душегуб.