Знаю, что не легка жизнь рабочего. Многое надобно улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами, по совести, понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять Мне о своих нуждах – преступно!

В попечениях Моих о рабочих людях озабочусь, чтобы все возможное к улучшению быта их было сделано и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд.

Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их Мне, а потому прощаю им вину их.

Теперь возвращайтесь к мирному труду вашему, благословясь, принимайтесь за дело вместе с вашими товарищами, и да будет Бог вам в помощь!».

После этих слов взор мой затянула алая пелена: хлопнул выстрел, голова Государя дернулась, а окровавленная корона мелодично запрыгала по ступеням трибуны...

Словно в бреду, я выхватил парадный щит из рук стоявшего рядом очумевшего гвардейца. Не успела стража и глазом моргнуть, как я взмыл к Его Величеству и выставил перед ним преграду. Щит выдержал удар пули, а следом же, взрывная волна с ужасающей силой шибанула в грудь, отбросила на спину и покатила кубарем. Тут же грохнули пушки императорского экипажа, разрушив две сторожевые вышки у въезда на площадь. По ушам ударил ужасающий грохот, и храм Великих Апостолов, что стоял подле площади, ушел под землю, поднимая к небу настоящее облако пыли.

Когда удалось отлипнуть от мостовой и оглядеться, Императора рядом уже не было. Всюду валялись разбросанные ударной волной люди, однако серьезно пострадала лишь стоявшая за оградой охрана. Меня самого контузило: в ушах стоял сплошной звон, навалилось головокружение, а в глазах посерело, отчего решительно не удавалось подняться и пришлось остаться на холодных камнях. Звуки так и не вернулись, краски померкли, и происходящее виделось дурным черно-белым сном: одни горожане пьяными движениями поднимались с земли, другие в панике разбегались с площади, в стремлении скорее покинуть опасное место. Мало кто задержался оказать помощь пострадавшим при взрыве, и на выходивших к площади мостах в один миг образовалась ужасная давка.

Серьезно пострадавших на площади перед обрушившимся храмом было немного: в основном контуженные горожане разбредались по окрестным улицам самостоятельно, а неотложная помощь требовалась лишь тем, кому не повезло попасть под удар разлетевшихся из окон осколков витражей. Но вот у площадной арки, где вырвалась из здания взрывная волна, брусчатка оказалась полностью залита кровью; там валялись переломанные тела и оторванные конечности. Было даже страшно представить, сколько людей угодило в провал подземного канала.

Сквозь пелену висевшей в воздухе пыли, я заметил Корхонена, который сидел на земле, зажимая ладонью окровавленный лоб.

- Элиас! - крикнул я, но друг меня не услышал.

Я пробрался к нему и подхватил под руки, помогая удержаться на ногах. Со всех сторон уже спешили на помощь неравнодушные, но я повел друга прямиком к выехавшему на площадь пароконному экипажу «скорой помощи». Санитары побежали за тяжелоранеными с носилками, принимать же пострадавших у экипажа остался врач. Корхонен ему серьезно раненным вовсе не показался, однако я выгреб из кармана несколько банкнот и запихнул скомканные купюры в нагрудный карман халата медика.

- Не заставляйте убеждать вас по-иному, - произнес я после этого, не слыша собственного голоса.

Врач явил сострадание и разрешил уложить Корхонена на одно из свободных мест. Выходило так, что всё задуманное мною пошло коту под хвост - без Элиаса к государю не попасть. Стало быть, дальше план война покажет.

Неожиданно в голове словно щелкнуло, и меня вмиг окружила ужасная какофония: кто-то кричал, кто-то плакал навзрыд, выл и скулил. Неподалеку надрывался колокол пожарной команды, пронзительно свистели полицейские чины, неразборчиво хрипела тарелка уличного громкоговорителя, и действительность враз перестала казаться жутким сном. Все это происходило здесь и сейчас. И происходило со мной.

Когда через пять минут экипаж укатил в госпиталь, а на смену ему приехало несколько новых, я сунул руки в карманы и зашагал прочь, спеша убраться с площади, прежде чем полицейские перекроют соседние улицы и с усердием начнут тотальную проверку документов.

Однако, далеко уйти не удалось. У самого моста путь мне преградил самоходный броневик с императорским гербом на борту, из которого вышли четыре крепких хлопчика в форме. Словно грибы после ливня, за спиной выросли ещё двое: «Именем Государя, следуйте за нами!».

Не более чем через час, стоял я перед Императором в одной лишь холщовой робе, закованный по рукам и ногам титановыми кандалами. Данная мера хоть и была направлена на сохранность здоровья Его Величества, однако причиняла мне муки души, пробуждая тяжелые воспоминания.

В огромном тронном зале нас было трое: Император, я и мой конвоир – тучный одноглазый детина с каменным, отменно некрасивым лицом.

- Не буду томить, – раздался голос Государя, отдаваясь эхом на сводах залы, – К сожалению, я обязан Вам жизнью, Николай Александрович. Мне ведомо кто Вы, ведома Ваша судьба, и тёплых чувств к Вам Я не питаю. Однако, милостью Своей обязуюсь исполнить одно прошение. Подумайте крепко.

Государь смотрел на меня пристально. Пальцы, усеянные драгоценными камнями, мерно стучали по золотому подлокотнику тронного кресла. От тяжелого, пронзающего взора Его впал я в трепет, совершенно мне не присущий.

- Об одном молю, Ваше Величество, – набрался я храбрости, подняв голову, – позвольте...

- Довольно, – поднял ладонь Государь. Я замолк, не смея даже вздохнуть, – Камергер, приведите!

Минуты превращались в бесконечность, и вот, легкой поступью, одетая в простое платье, в тронный зал вошла она – моя сестричка. Время вдруг остановилось. Ни вихри житейских перемен, ни толща лет, разделявшая нас, не смогли стереть красивые черты родного личика. Она была все так же грациозна и свежа, словно майское утро, только лишь блеск больших зеленых глаз поблек от глубокой тоски. Анастасия замерла лишь на миг, чтобы с прыткостью лани броситься ко мне. Я порывисто, гремя кандалами, шагнул к ней навстречу и через мгновенье держал в объятиях, нежно баюкая, прижав её русою головку к своей груди.

- Братец... Коленька, – плакала она, крепко сжимая в кулачках мою робу, – Живой...

Встреча наша казалась столь не реальной, что я не смог выдавить из себя ни единого слова.

- Надеюсь, вы понимаете важность принятых мер и не держите на меня зла, – от голоса Государя веяло холодом, – Анастасия Александровна – наивысшее богатство нашей родины. Благодаря её открытиям, неустанно растёт боевая мощь Империи, что поставит наших врагов на колени. Нынче, наша священная обязанность - уберечь эти знания от грязных рук недоброжелателей. Надобно понимать, что чувства отдельных людей ничто, в сравнении с интересами государства, и что трудно сыскать место, более надежное, чем под государевым крылом. Однако, к превеликому прискорбию, среди подданных двора нашлись изменники, что строят козни против власти, дарованной Мне Господом, и сеют смуту в неокрепших умах...

Государь не закончил свою речь оттого, что в зал, низко кланяясь, вошёл камергер.

- Ваше Величество, – начал он, со стуком припав на колено, – Вас домогается видеть шеф отдельного корпуса жандармов, его Высокородие генерал – адъютант Зубов, по весьма срочному делу.

- Впустите!

Через мгновение, широким шагом, звеня орденами, в тронный зал вошёл высокий господин, лет тридцати шести, с усталым, грустным лицом. Глубокая складка лежала между его бровями, служа как бы продолжением красивого, тонкого носа. У него был гладко выбритый подбородок, маленькие баки и короткие рыжеватые усы. Щелкнув каблуками, он выпрямился струной и доложил:

- Ваше Величество, честью оказанной мне Вашей милостью...

- Опустите, – прервал браваду Император.