За сенями справа — нежилое помещение, камора. Небольшое, с множеством полок по углам, бочками и какими-то безымянными для нее предметами оттуда же, из музея. В ее представлении — из музея. В каморке Милана надолго не задержалась. Сунулась в комнату, здесь единственную, зато очень просторную — и кухня, и спальня одновременно.

Пол деревянный, скромный, темно-коричневый, прикрытый плетеными ковриками, такими же, как она вчера ночью приметила в сенях.

Стены — выкрашены светло-голубой краской, а по ним — роспись в виде цветочного узора, выполненная, конечно, вручную, настоящая, богатая, пестрая… когда-то, наверное, была пестрая, а сейчас вылиняла от времени и солнца, попадавшего в небольшие окна. Но красоты своей не растеряла. И Милана разглядывала эти стены как произведение искусства, потому что вживую такого никогда не видела. Только одна из них, та, что за кроватью с металлическими резными спинками под тюлем и гобеленовым покрывалом, — закрыта ковром, но это не иначе как с практической целью.

Не менее примечателен был и потолок — он походил на небо, чуть более светлого оттенка, чем стены, а цветочный орнамент на нем постепенно переходил в замысловатые сине-бело-желтые загогулины, изображавшие облака. По центру, в том месте, откуда торчал крюк со светильником, огромное фигурное желтое солнце, по которому тоже — цветочная россыпь.

Милана некоторое время с раскрытым ртом разглядывала этот диковинный потолок, по которому увлеченно скользили солнечные зайчики. А потом продолжила свои исследования, наткнувшись здесь же на печку. Такую… настоящую сельскую печку. Грубка — подсказала ей память. С топкой и дымоходом. Отделанная старым-старым кафелем, точно так же покрашенным в голубой, а по нему — птицы, листки деревьев и лесные звери. Вездесущий лес проник даже сюда.

Чуть дальше от печи — допотопный холодильник и шкаф с посудой.

Кроме того, из мебели был обеденный стол, занимавший немалую площадь, платяной шкаф и, что поразило Милану сильнее всего, — настоящий ткацкий станок, стоявший под окном. Не очень большой, но явно используемый регулярно в прошлом. В нем даже сейчас торчали разноцветные нити. Баба Мотря, значит, была рукодельницей.

Милана провела пальцем по подоконнику, возле которого оказалась, слой пыли там был совсем небольшой, а это значило, что Назар и правда здесь убирался. Но тем не менее, недолго думая, она все-таки переместилась к шкафу с посудой и вынула оттуда несколько тарелок и чашек, которые могли им понадобиться на первое время. Нашла таз с водой, приготовленный здесь, видимо, для хознужд, и принялась за ополаскивание, хотя в жизни ничем подобным не занималась дома.

Вскоре подтянулись и люди, присланные Марьей, после этого дело заспорилось и с уборкой, и с огородом. Еще и воды натаскали в сени, чтобы не бегать за каждым разом. И к приезду Назара ближе к вечеру хата и подворье имели уже довольно приличный вид, а Милана встречала его готовым чаем и бутербродами на свежем воздухе под раскидистой вишней. Бутерброды она делать умела.

Назар же от чудесной этой картинки с искренним удивлением присвистнул и выдал: «Обживаешься, что ли?» И в ответ получил насмешливое: «Ага, гнездо вью!»

Он помолчал, внимательно глядя на нее, а после проговорил уже серьезно:

«А я на сегодня свободен. Сбежал ото всех».

«Ну и… правильно сделал», — точно так же серьезно кивнула ему Милана. И ей было все равно, как он это устроил.

Они до самых сумерек пили чай. Потом, когда те уже сгустились, вдруг вспомнили про речку.

Там, на пирсе, и правда царила чарующая красота. Спокойная, тихая, не бросающаяся в глаза, но завораживающая розоватым у края лиловым небом, отражающимся на темной, живой, движущейся воде. Речка в своей излучине огибала противоположный берег, а здесь, на этом, было совсем безлюдно, только птицы пели и звучал их с Назаром смех. Он и правда ржал с того, что Милана снова без купальника, она же, будто пытаясь его поддеть, оглянулась по сторонам, убеждаясь, что они на всю округу одни. А потом взяла, да и скинула с себя майку, решительно заявив, что ничего не помешает ей окунуться после очередного жаркого дня, даже если придется это делать голышом.

«Вообще-то там летний душ есть», — прошептал он, глядя на нее темнеющими от желания глазами, а в ответ услышал негромкий всплеск.

Она реально голой туда зашла под его пожирающим взглядом. А он стоял еще некоторое время на досках пирса, прежде чем сглотнул и тоже разделся. Полностью, до конца. Чтобы следом зайти за ней. Выловить свою мавку, усадить на ступеньки, прижать к груди, чувствовать покрывшуюся мелкими мурашками кожу — и свою, и ее. И горячо выдыхать ее имя, разводя ее ноги в стороны, чтобы скользнуть меж них.

И это была первая ночь после возвращения в Рудослав, когда они оба нормально выспались, сытые, удовлетворенные и довольные друг другом.

Эти ночи и дни потом замелькали с досадной скоростью, и так хотелось заставить их замереть хоть на время, потому что до невозможного страшно становилось от того, что лета осталось куда меньше, чем было вначале. Они приезжали в усадьбу под утро, и Назар, отправив Милану досыпать, мчал в лес, гонять своих копателей, совсем пропав из виду стенающей, что сын даже подростком так себя не вел, матери. Милана же, изображая пай-девочку, чинно спускалась на завтраки и даже иногда обеды, но никогда не оставалась на ужины, чем доводила Станислава Яновича до белого каления.

Он ничего не мог ей предъявить, потому что все время знал, что гуляет она не одна. А где и как — у этих двоих не спросишь. Он спросил лишь раз и другое — не хочет ли она поскорее вернуться домой, он ведь может замолвить словцо перед ее отцом. Но Милана почему-то смутилась и сообщила, что не стоит заморачиваться. Тем более, папа разрешит вряд ли. И снова исчезала в неизвестном направлении — хоть слежку за ней приставляй опять. Ужины ей Марья собирала с собой. И всегда на двоих — это Стах разузнал. Не знал только, что делать с Назаром, который исправно пахал, выполнял все поручения, ни разу не подвел его, а теперь вот внезапно… зажил своей жизнью.

Шамрай грузил его под завязку, придумывал все новые и новые задачи, задолбался изобретать, куда еще надо ему сгонять, а тот ходил вечно бодрый, счастливый и успевал все, вызывая у дядьки только одно желание — переломать ему ноги. И варианты для этого имелись, достаточно просто найти подходящих людей, создать конфликтную ситуацию на приисках — и дело в шляпе. Но черт бы побрал этого байстрюка безродного — что ему без него прямо сейчас делать? Как так вышло, что он столько всего переложил на его плечи, что пока никак не обойтись?

Наверное, только эта растерянность Стаха тогда их всех и спасала. И делала летние дни в старой хате над рекой такими остро-счастливыми и пьяняще-сладкими, даже когда они еще не догадывались, что это не навсегда.

Впрочем, о каком «навсегда» могла идти речь, когда их дни уходили, будто вода сквозь пальцы, и для Миланы каникулы однажды должны были закончиться возвращением домой, пусть теперь вряд ли она считала свою жизнь в Рудославе наказанием или ссылкой. Какая же это ссылка, когда каждый миг диамантом падает в шкатулку самых дорогих ее воспоминаний? Но они же и мимолетны, как взмахи крыльев Тюдора во время тренировок. Милана видела теперь, как это происходит, Назар брал ее с собой. И даже позволял приблизиться к своему питомцу — на нее хищник реагировал спокойно. А Милана кадр за кадром снимала его полеты, думая, что это и есть ее свобода.

Она не узнавала себя, но при этом была невозможно счастлива. Не узнавал ее и Олекса, с которым она по-прежнему коротала часы ожидания — когда появится Назар. А ведь они дружили столько лет, и Милану он знал куда лучше, чем она знала саму себя.

— Погоди, погоди, — удивленно переспрашивал он, выслушивая очередную тираду, — там что? Даже телека нет?

— Тут даже душа нормального нет, — рассмеялась Милана, — только летний, ну и речка за огородом.

— Так, стоп. А водопровод? Ты же не хочешь сказать, что…