Действительно, никогда еще до «Восточных мотивов» Гюго не искал с такой увлеченностью живых и сверкающих красок для своих стихов, подобно тому, как живописец делает это для своей картины. Целое пиршество разнообразнейших цветов открывается в помещенном в начале сборника стихотворении «Небесный огонь», где мы видим то черную, то палевую, то пурпурную тучу, рыб с серебристыми хвостами, сфинксов из розового гранита, серые обелиски, желтый Нил и т. д. При этом поэт группирует эти цвета таким образом, чтобы они еще и контрастировали друг с другом. Он рисует чернокожих женщин на белых слонах, розового сфинкса рядом с божком из зеленого малахита, белые струи молока, брызжущие под пальцами негритянки.

Поразительно яркие и интенсивные цвета знамен, на которых изображены гербы разных народов (мальтийский крест, венецианский лев, ключи Рима, миланское дитя в зубах дракона, австрийский орел с двойной головой и т. д.), как бы пламенеют над морем в стихотворении «Канарис»; феерические образы восточной ночи чаруют в стихотворениях «Пленница» и «Лунный свет»; красочное перечисление несметных богатств, которые старый паша отдал бы за молодую красавицу, поражает своей материальной зримостью в стихотворении «Ладзара».

При этом поэт превосходно владеет композицией картины, которую он воссоздает перед глазами читателя. Одна из таких картин — Стамбул с лазурными куполами дворцов, блестящими полумесяцами минаретов, башнями мечетей, плоскими крышами домов, громадой сераля, окруженного пышными деревьями, — ощутимо предстает перед нами в стихотворении «Головы в серале».

Живописный аспект дополняется в сборнике «Восточные мотивы» звуковыми образами. В «Рыжей Нурмангаль» рычат и воют тигры, львы, шакалы и леопарды, хрипят и свистят змеи и обезьяны, жужжат насекомые первобытного леса.

Гюго «Восточных мотивов» далеко уходит не только от классицистов, но и от романтиков старшего поколения (например, от туманных пейзажей Ламартина) благодаря своему пристрастию к ярким цветам, звукам, пластическим формам и контурам вещей. Примечательно, что именно за это хвалила Гюго передовая — сенсимонистская — критика его времени, называя его поэтом «сверкающих красок» и «ослепляющего света» и отмечая предметную и материальную насыщенность его художественных образов.

При всей картинности новая поэзия Гюго далека от описательности и полна внутреннего драматизма, который прорывается, например, сквозь обманчивое спокойствие стихотворения «Лунный свет», где юная султанша прислушивается к заглушенным стонам жертв сераля:

Драматизм и динамика ощутимы в нарастающе-напряженном действии стихотворения «Чадра», в котором четыре брата допрашивают сестру и затем закалывают ее за то, что она осмелилась приподнять край чадры перед мужчиной; и в стихотворении «Ладзара», где образ красавицы дан в непрерывном движении: он мелькает то над озером, то «по горным выступам, по рощам, по лугам»; и в стихотворениях «Мазепа» и «Джинны», в которых весь сюжет состоит в передаче бурного и стремительного движения.

В помощь живописно-изобразительным средствам поэзии Гюго приходит богатая и гибкая ритмика, приспособленная к характеру каждого сюжета. В «Мазепе» постоянное чередование двух длинных и одной краткой строки призвано передать бурный и задыхающийся темп галопа (конь несет привязанного к нему Мазепу по обширным русским равнинам). В «Джиннах» (где поэт хочет изобразить нарастание, а затем спад душевных волнений) краткие вначале строки постепенно удлиняются по мере приближения зловещей стаи духов, символизирующих нарастание тревоги; эта тревога доходит до своего апогея в восьмой, серединной и самой длинной строфе, когда злые духи, кажется, вот-вот с шумом обрушатся на старый дом:

Затем после резкого перелома строки стиха снова укорачиваются — звуки постепенно замирают по мере удаления джиннов:

Виртуозность, гибкость и непринужденность стиха, богатого разнообразными ритмами и рифмами, вся роскошь красок, звуков и образов, расточаемых Гюго в «Восточных мотивах», говорят не только о богатом воображении поэта, но и о том, что ему удалось впервые для себя открыть чувственный — красочный и динамичный мир, окружающий человека.

Следующие поэтические сборники Гюго — «Осенние листья» (1831), «Песни сумерек» (1835), «Внутренние голоса» (1837), «Лучи и тени» (1840) — свидетельствуют о его углублении и в самого себя, и в окружающую жизнь, о стремлении поэта проникнуть в законы мироздания и человеческой судьбы.

Во введении к французскому изданию, объединяющему сборники «Восточные мотивы» и «Осенние листья» (1964), современный исследователь творчества Гюго Пьер Альбуи отмечает, что эти два сборника дают представление о необычайном разнообразии поэзии Гюго, о различных тональностях, которые она в себе заключает. «…Поэзии внешнего мира, — говорит он о «Восточных мотивах», вспоминая бескрайние просторы, пустыни, леса и степи, по которым скачет привязанный к своему коню Мазепа, — противостоит интимный лиризм «Осенних листьев»; за «Восточными мотивами», где «я» поэта почти совершенно отсутствует, следует сборник, поистине открывающий поэзию личного «я»… Обе книги являются как будто маленькими истоками бесконечных рек: поэзии внешнего мира в пространстве и времени, и поэзии внутреннего мира, мира своего «я»[14]. Сопоставление это не надо понимать так, будто эволюция Гюго в сборниках 30-годов ведет его в замкнутый мирок личных переживаний. Но отныпе центром поэтического мира становится богатая душа поэта, которая вбирает в себя всю вселенную. Это значит, что от внешнего воспроизведения окружающего мира Гюго движется в своей поэзии ко все более глубокому его восприятию и осмыслению.

Поэтические сборники 30-х годов, особенно первые из них, создавались в бурный период истории Франции: июльская революция 1830 г., сбросившая с трона дворянскую династию Бурбонов и установившая буржуазную монархию Луи-Филиппа; восстание лионских ткачей в ноябре 1831 г. — первое самостоятельное восстание рабочих, написавших на своем знамени: «Жить работая или умереть сражаясь»; республиканские восстания 1832 и 1834 гг., первое из которых Гюго впоследствии опишет в «Отверженных», — таковы были события, содействовавшие возмужанию его мысли и поэтического гения.