Здесь сказалось резкое противоречие, коренящееся в самой идейной концепции Гюго, — противоречие между его провиденциальной философией безостановочного прогресса, управляемого якобы добрым и справедливым богом, и реальной действительностью, в которой победа достается большей частью не великодушным идеалистам, но облеченным властью «силам зла».

С 1862 по 1869 г., когда создавались его романы, — от «Отверженных» к «Труженикам моря» и «Человеку, который смеется» — мироощущение Гюго заметно мрачнеет. 1868 год, когда он писал роман «Человек, который смеется», был уже семнадцатым годом изгнания писателя из Франции, и в личном плане очень для него тяжелым. В этот год умер его первый внук, а затем и его жена — Адель Гюго, к которой он всегда оставался глубоко привязан, как к матери своих детей.

Однако вскоре должны были произойти события, которые влили в несгибаемого поэта новые силы. Последний роман изгнания был закончен накануне франко-прусской войны, объявленной в 1870 г. и вскоре закончившейся поражением Франции.

В это время мысли великого изгнанника уже полностью устремлены к любимой отчизне, с которой он готов разделить ее скорби и страдания.

— так писал Гюго в стихотворении «Перед возвращением во Францию» (Брюссель, 31 августа 1870 г.), которое он затем поместит в новое издание сборника «Возмездие».

2 сентября 1870 г. ненавистная Гюго империя Наполеона III перестала существовать. 4 сентября во Франции была объявлена республика. В тот же день, верный своему обещанию — вернуться на родину, «когда туда вернется свобода», Гюго садится в поезд, отправляющийся в Париж.

Так закончился девятнадцатилетний период изгнания Виктора Гюго, в течение которого им были созданы прекрасные произведения поэзии и прозы, обогатившие французскую и мировую литературу.

Гюго вернулся во Францию 5 сентября 1870 г., на следующий же день после падения Второй империи, в разгар франко-прусской войны, когда прусские войска подступали к Парижу. Здесь его встретили толпы народа с криками «Да здравствует республика!» и «Да здравствует Виктор Гюго!», ибо имя поэта-изгнанника давно уже стало неотделимым от республиканских идеалов.

Поэт-трибун в трудные для родины дни не мыслит себя в стороне от схватки. «…Гюго, — говорит Жан Руссело, характеризуя этот период жизни поэта, — находится на улице, в горниле борьбы и действия, а не в тиши кабинета; он вмешивается в события, он движется; можно было бы сказать, что он пишет в движении (*crit en marchant)[74]. 9 сентября Гюго выступает с воззванием «К немецкой армии», 17 сентября — с воззванием «К французам», 2 октября — «К парижанам».

«Набат! Набат! Набат! — взывает поэт во втором из этих воззваний. — Пусть из каждого дома выйдет воин; пусть каждое предместье станет полком, а каждый город — армией. Пруссаков восемьсот тысяч, а вас сорок миллионов. Поднимитесь же и дуньте на них во всю силу ваших легких!..

Города, города, города, вздымайте лес пик, сомкните штыки, выкатите ваши пушки, а ты, деревня, возьмись за вилы. Что? Нет пороха, нет снарядов, нет пушек? Неправда, есть! Ведь и у швейцарских крестьян — лишь косы, а у бретонских крестьян — лишь палки. Но они все сметали со своего пути! Правый всегда найдет себе подмогу. Мы в своем доме. Вёдро будет за нас, ветер будет за нас, ливни будут за нас…

Тот, кто хочет, может все…

Пусть не медля, спешно, не теряя ни дня, ни часа, каждый — будь то богач, бедняк, рабочий, буржуа, землепашец — найдет у себя в доме или поднимет с земли то, что может служить ему оружием или снарядом.

Обрушивайте скалы, разбирайте мостовые, превратите лемехи в топоры, а мирные борозды в неприступные рвы, сражайтесь всем, что попадет вам под руку, поднимайте камни с нашей священной земли, побейте захватчиков костями нашей матери Франции…

Подымайтесь! Подымайтесь! Ни отдыха, ни передышки, ни сна… Организуем грозную битву за родину!..

О, франтирёры, вперед, пробирайтесь сквозь заросли, переплывайте потоки, прячьтесь, пользуясь тенью и сумерками, ползите по оврагам, скользите, взбирайтесь, цельтесь, стреляйте, уничтожайте захватчика!»[75]

В это же время Гюго выпускает новое издание сборника «Возмездие» и передает свой гонорар на нужды национальной обороны. Пушка, сделанная на эти деньги, получает имя «Виктор Гюго».

Знаменательно, что в момент, когда враг стоит у ворот и когда решается судьба его родной Франции, поэт решительно рвет со старыми непротивленческими идеями, которые провозглашали некогда его любимые герои — епископ Мириэль и Жан Вальжан:

— говорит он в стихотворении «Пушке Виктор Гюго» (декабрь 1870 г.).

Однако, освобождаясь от одних иллюзий, начиная понимать, что в борьбе с наступающим врагом невозможно обойтись кротостью и всепрощением, Гюго не может выйти из другого круга заблуждений. Славя Францию как родоначальницу демократических идей, выдвинутых великой революцией XVIII в., видя в своей родине носительницу светлых человеческих идеалов, атакуемую старым миром королей и тиранов, который олицетворяет собой Пруссия, — он, как и в 1848 г., не отдает себе полного отчета в классовых противоречиях, резко обострившихся во французском буржуазном обществе после падения Второй империи.

А между тем его Франция стояла накануне поучительнейших исторических событий. «Мы, пролетарии, видели десятки раз, как буржуазия предает интересы свободы, родины, языка и нации, когда встает перед ней революционный пролетариат, — резюмировал позднее смысл этих исторических уроков В. И. Ленин. — Мы видели, как французская буржуазия в момент сильнейшего угнетения и унижения французской нации предала себя пруссакам, как правительство национальной обороны превратилось в правительство народной измены, как буржуазия угнетенной нации позвала на помощь к себе солдат угнетающей нации для подавления своих соотечественников-пролетариев, дерзнувших протянуть руку к власти»[76].

Первое разочарование в своих иллюзиях о якобы единой прогрессивной Франции Гюго испытал как раз в момент капитуляции Парижа, когда несмотря на энтузиазм парижского народа столица Франции была сдана врагу правительством «национальной обороны», превратившимся в правительство «народной измены». Ибо французская буржуазия, которая за ним стояла, боялась вооруженного народа своей страны больше, чем пруссаков.