Высокий накал страстей, пылкие чувства, за которые отдают жизнь, сила преданной женской, мужской или родительской любви, самоотверженность и великодушие — все эти поистине высокие и благородные чувства, воплощаемые романтической драмой с необыкновенной патетической силой, вызывали и до наших дней вызывают отклик в широкой демократической аудитории, к которой Гюго и обращается в своем романтическом театре.

Гуманизм Гюго будит сострадание к несчастным, униженным, искалеченным людям, вроде шута Трибуле, вынужденного изобретать утехи для развращенного и скучающего двора короля Франциска. Трибуле злобен, жесток и язвителен с придворной знатью, но он любит свою дочь Бланш всепоглощающей любовью. С того момента, как он обнаруживает исчезновение дочери, все его слова и действия полны подлинного трагизма, достигающего апогея в заключительной сцене, когда отец видит дочь мертвой:

Гюго-драматург умеет глубоко волновать зрителя, взывать к его лучшим чувствам, раскрывая перед ним зрелища крайнего человеческого страдания и трагического столкновения благородных душевных качеств с низостью тех, кто обладает силой и властью.

Этой задаче служат и эстетические основы романтической драмы — ее искусно завязанная, всегда захватывающая интрига, увлекательность сюжета, полного стремительных поворотов и неожиданных открытий в судьбах героев (Рюи Блаз, предстающий перед нами то бездомным мечтателем, то лакеем, то первым министром испанского королевства; воспитанница мастерового Гильберта — Джен, оказывающаяся дочерью английского лорда, и т. д.), а кроме того, насыщенный страстью диалог и эффектные реплики (подобные той, в которой перед испанской королевой неожиданно открывается тайна ее любимого министра: «Меня зовут Рюй Блаз, и я лакей!»).

Однако самая неистовость и преувеличенная патетика в изображении демонических страстей, далеких от прозаической реальности, которой в 30-е годы жили подданные Луи-Филиппа, исключительность и порой невероятность ситуаций (как история лакея, влюбленного в королеву, чего никак не мог простить Виктору Гюго Бальзак, в целом высоко ценивший его искусство), а кроме того, нагромождение ужасов и мелодраматических эффектов всякого рода — яды, кинжалы, убийства из-за угла — во многих, особенно последних пьесах Гюго, стали показателем начала художественного кризиса романтической драмы, особенно резко обозначившегося в провале драмы «Бургграфы» (1843).

В этой драме Гюго, более всех других перегруженной невероятными и фантастическими образами и ситуациями, особенно наглядно выступили слабые стороны романтического театра. Драма была создана в момент творческого кризиса Гюго, связанного со спадом народных движений и общим усилением политической реакции, наступившей в это время во Франции.

В области драматургии влияние реакции проявило себя в попытках возродить классицизм на французской сцене, чему немало содействовали выступления знаменитой актрисы Рашель в трагедиях Корнеля и Расина, а также первые драматургические опыты Понсара — представителя школы так называемого здравого смысла и умеренности во французской литературе. «…Дух века выступил у себя на родине, в Париже, где он пытается всерьез вновь вырвать у романтиков только что одержанную ими победу, — писал в 1840 г. в статье «Ретроградные знамения времени» молодой Ф. Энгельс. — Пришел Виктор Гюго, пришел Александр Дюма… французских классиков уличали в плагиате у древних авторов, — но вот выступает мадемуазель Рашель, и все забыто: Гюго и Дюма, Лукреция Борджа и плагиаты; Федра и Сид прогуливаются на подмостках размеренным шагом и говорят вылощенными александрийскими стихами, Ахилл шествует по сцене, подделываясь под великого Людовика, а Рюи Блаз и мадемуазель де Бель-Иль едва успевают показаться из-за кулис… Какое блаженное чувство должен испытать легитимист, имея возможность при лицезрении пьес Расина забыть о революции, Наполеоне и великой неделе; ancien r*gime [старый порядок] воскресает во всем своем блеске, светские салоны увешиваются гобеленами, самодержавный Людовик в парчовом камзоле и пышном парике прогуливается по подстриженным аллеям Версаля, и всемогущий веер фаворитки правит счастливым двором и несчастной Францией»[31].

Театр Гюго, с его героическим пафосом, был порождением периода народного подъема, начавшегося накануне июльской революции и продолжавшегося на протяжении первой половины 30-х годов (драма «Рюи Блаз» была последним отголоском этого подъема). Когда же героическая волна народных восстаний пошла на убыль, романтическому театру, потерявшему свою питательную почву, пришлось сойти с французской сцены.

Кризис захватил в 40-х годах не только драму, но и все творчество Гюго. Его политические взгляды этих лет смутны и неопределенны, после периода столь бурной активности в области поэзии, прозы и драматургии, он как будто замолкает, в течение нескольких лет ничего не публикуя. В то же время впервые происходит официальное признание Гюго: в 1841 г. его избирают в члены Академии, в 1845 г. он получает звание пэра Франции. Враги поэта не преминули использовать эти обстоятельства, чтобы объявить (в газете «Насьональ», например), что «поэт Гюго умер», а вместо него надо «приветствовать виконта Гюго, лирического пэра Франции»[32].

Однако недоброжелатели, провозгласившие «смерть поэта», не знали, что он уже работал в это время над первыми набросками «Отверженных» и создавал прекрасные лирические стихотворения, которые составят книгу «Созерцания».

Во второй половине века, после многих испытаний, романтизму Гюго суждено было возродиться с новой и поистине громадной силой.

Новый этап жизни и творчества Гюго, который зарубежные исследователи с полным основанием называют «новым рождением» писателя, связан с такими крупными политическими событиями, как февральская революция 1848 г. и государственный декабрьский переворот 1851 г.

После февральской революции, сбросившей июльскую монархию и установившей во Франции Вторую республику, Гюго выставляет свою кандидатуру в парламент и становится депутатом Учредительного, а затем Законодательного собрания. Однако республика 1848 года не отвечала интересам народных масс. За ее прекраснодушной фразой, провозгласившей равенство и братство, за обещанием прекратить «страшное недоразумение, существующее между классами», фактически происходило полное приспособление к условиям буржуазного строя. Особенно наглядно сущность Второй республики проявилась во время подавления парижского рабочего восстания в июне того же 1848 г. Рабочие, недовольные результатами февральской революции, впервые самостоятельно выступили против класса эксплуататоров за свои права. Это восстание Ленин назвал первой великой гражданской войной между пролетариатом и буржуазией[33].

Самостоятельное выступление пролетариата ошеломило Гюго. Исходя из старого понимания народа, будто бы все еще единого в своих «третьесословных» устремлениях против феодализма и монархии, он продолжал причислять буржуазию к народу («Напрасно хотели сделать буржуазию классом. Буржуазия — это просто-напросто удовлетворенная часть парода», — скажет Гюго в «Отверженных»). Поэтому июньское восстание парижского пролетариата показалось ему вначале простым недоразумением — «восстанием народа против самого себя». В то же время большой и чуткий художник сумел услышать в нем и «священную ярость труда, взывающего о своих правах» (8, 8).