В своей всесторонней критике классицистского искусства Гюго нападает и на жеманный и изысканный язык, употребляемый эпигонами классицизма («Горе поэту, если его стих жеманен!» — с искренним негодованием восклицает художник). Протестуя против вычурного стиля таких французских поэтов, как Делиль (которого пародировал Пушкин), Гюго выдвигает свою программу «свободного, открытого, честного стиха, высказывающегося без ханжества, выражающегося без нарочитости». Восставая против засилия узкокастового салонного языка в художественной литературе, он стремится к тому, чтобы языком искусства стал широкий и общеупотребительный язык всей нации. Искусство, по его мнению, должно вбирать в себя все, вплоть до «текстов закона, бранных словечек, простонародных выражений, комедий, трагедий, смеха, слез, прозы и стихов» («Нет слов-патрициев и нет плебеев-слов!»— скажет поэт позднее в стихотворении «Ответ на обвинительный акт», в котором даст оценку той демократической реформы, которую он произвел во французской поэзии).

Предисловие Гюго носит воинствующий и новаторский характер. Отнюдь не отрицая величия классической трагедии Корнеля, Расина и Вольтера, Гюго нападает на их эпигонов, возражая против рабского копирования старых образцов («Шлейф восемнадцатого века волочится еще в девятнадцатом, но не нам, молодому поколению, видевшему Бонапарта, нести его», — полемически заявляет он).

Программа Гюго соответствовала новым эстетическим устремлениям романтиков: вместо подчинения правилам и авторитетам они выдвигали творческую свободу художника; взамен безликости — яркую индивидуальность автора и его героя, а взамен рассудочности — живые эмоции. Вот почему Гюго так решительно протестует против насильственной регламентации искусства, ратуя за свободу поэта: «Итак, скажем смело: время настало!.. Ударим молотом по теориям, поэтикам и системам. Собьем старую штукатурку, скрывающую фасад искусства! Нет ни правил, ни образцов; или, вернее, нет иных правил, кроме общих законов природы, господствующих над всем искусством… Поэт должен советоваться только с природой, истиной и своим вдохновением» (14, 105–106).

Написанное в чрезвычайно яркой и наступательной форме, оснащенное богатой аргументацией, историческими и литературными параллелями и красочными метафорами, предисловие к «Кромвелю» открыло в Гюго блестящего публициста и теоретика. Молодое романтическое движение по справедливости признало его своим вождем.

Теория драмы, развернутая в предисловии (введение гротеска, резких контрастов, местного колорита и свободного вымысла, призванного «восполнять пробелы истории»), в значительной степени определила творческую манеру Гюго; эта теория явилась основой не только его драматургии, но также его поэзии и прозы.

Поэзия занимает огромное место в литературном наследии Гюго. Он по праву считается одним из величайших поэтов XIX в., хотя у нас он известен больше как романист и создатель романтической драмы. А между тем множество его идей, знакомых нам по его романам и драмам, впервые были выражены Гюго в его поэзии. В ней наиболее ясно прослеживается эволюция Гюго как художника и мыслителя, ибо каждый из его поэтических сборников — «Оды и баллады», «Восточные мотивы», четыре сборника 30-х годов, затем созданные во второй половине века «Возмездие», «Созерцания», «Грозный год» или трехтомная «Легенда веков» — представляет собой определенный этап его творческого пути.

Впервые новые мысли о поэзии (после ранних классицистских стихов) были высказаны Гюго в предисловии к сборнику «Оды и баллады» 1826 г.: «выровненному», «подстриженному», «подметенному» и «посыпанному песочком» королевскому парку в Версале, как он рисует классицистскую поэзию, Гюго противопоставляет естественность первобытного леса, к которой должна стремиться истинная поэзия. Однако, провозгласив этот идеал, молодой поэт далеко не сразу приходит к нему в собственном творчестве.

Подлинно новым словом его поэзии явился сборник «Восточные мотивы», созданный на той же волне энтузиазма в преддверии революции 1830 г., что и предисловие к «Кромвелю». В этом сборнике автор уже более решительно заявляет, что «в обширном саду поэзии нет запрет-пых плодов» и «поэт свободен в выборе своих тем». Обращение к Востоку с его причудливыми экзотическими образами было своего рода реакцией на мир гармонии и ясности, воплощаемый поэтами-классицистами. Восток, кроме того, давал возможность для раскрытия иного понимания человека — индивидуального и самобытного, — которое было чуждо классицизму, стремящемуся к обобщению. Этим и объясняется тяготение к восточной тематике со стороны писателей-романтиков.

Однако не только поиски самобытности и экзотики привели Гюго к теме Востока. В значительной своей части «Восточные мотивы» навеяны освободительным движением греческого народа, которое в 20-х годах XIX в. приковывало к себе внимание всех передовых людей Европы.

Первым из поэтов, поднявшим свой голос в защиту Греции, был Байрон, который принял непосредственное участие в борьбе за ее освобождение и погиб в 1824 г. в греческом городе Миссолонги. Героическую борьбу греческого народа воспел в своих стихах Пушкин. Восторженно приветствовал восстание греков и его друг декабрист Кюхельбекер. Не остался в стороне от этого события и Виктор Гюго. Тема национально-освободительной войны, которой суждено было занять огромное место в творчестве поэта, вошла в его поэзию начиная с «Восточных мотивов».

«Восток не был только декорацией. В эти годы интерес к Востоку был неминуемо связан со страстями, которые там разбушевались…», — отмечает Арагон, характеризуя «Восточные мотивы» и утверждая, что книга Гюго «вся сплетена с настоящим: его паши, гаремы, джинны насыщены настоящей кровью, слезами и криками, которые не могут иметь своим источником только воображение… За год до 1830 г. даже в экзотической мишуре Востока страсть к свободе не могла остаться чистой экзотикой»[12].

Греческой освободительной войне посвящены такие прекрасные стихотворения сборника Гюго, как «Энтузиазм», «Канарис», «Дитя», «Головы в серале» и др. Под ее впечатлением созданы героические образы греческих патриотов, погибших за свободу:

— с благоговением говорит о них автор в стихотворении «Головы в серале». Героической борьбой греков навеяны драматические и патетические концовки стихов, созданные в излюбленной контрастной манере Гюго, когда смельчак Канарис поднимает над турецкими кораблями не знамя, а «ярой мести пламя» («Канарис»), а греческий ребенок, случайно уцелевший в городе, разрушенном турками, отвергает цветок и плод и требует пороха и пуль («Дитя»).

«Восточные мотивы» особенно впечатляют своей новаторской формой. Отбрасывая традиционные приемы стихосложения и условные аллегории классицистской поэзии, Гюго пытается найти новые образы, ритмы и метафоры для своей поэтической системы. Именно в этом сборнике особенно нагляден переход от интеллектуальной и ораторской поэзии, какой была по преимуществу поэзия классицизма (например, стихотворения Буало), к поэзии эмоций, к которой тяготеют романтики. Этим и объясняются поиски автором наиболее ярких, впечатляющих поэтических средств, воздействующих не столько на мысль, сколько на чувства и ощущения.

Необычайная живописность, зрелищность, широкая цветовая гамма, чувственное великолепие сменяют в «Восточных мотивах» Гюго несколько суховатую и абстрактную манеру его первых од. К этому времени относится его дружба с художником-живописцем Луи Буланже, которому посвящены многие стихотворения этого сборника. Обладая глазом художника, способного увидеть и изобразить мир не только словом, но и кистью, Гюго, к тому же, немало перенял от своего друга в смысле особого колористического освоения окружающего. Для Гюго этого периода, как справедливо заметил французский исследователь Леон Эмери, «цвета и формы являются элементами познания»[13].