То, что загубил Клюбен, призван возродить Жильят. Решившись на спасение ценного механизма, он тем самым обрекает себя на титаническое единоборство со слепыми силами природы. Ставя его перед лицом безмерного и грозного океана, Гюго показывает, как этот скромный и молчаливый человек, простой ловец крабов и лангуст, постепенно превращается в подлинного героя, укротителя разбушевавшихся стихий. Великолепен портрет Жильята в апогее его невероятно тяжкого, но вдохновенного труда: «Ничего у него не осталось, кроме пустой корзины от провизии да изломанных или зазубренных инструментов. Жажда и голод — днем, холод — ночью, раны и лохмотья, тряпье на гноящихся струпьях, изодранная одежда, израненное тело, изрезанные руки, окровавленные ноги, худоба, землисто-бледное лицо, но пламень в глазах» (9, 298).
Как и во многих других своих произведениях, автор «Тружеников моря» поднимает в этом романе проблемы мироздания и человеческой судьбы. И если в «Соборе Парижской богоматери» основой для таких универсальных проблем послужила каменная громада собора, а в «Отверженных» — судьбы народных масс, то в «Тружениках моря» главным стержнем романа становится океан. Художественный мотив беспредельной морской стихии и борьбы с ней человека придает эпичность и этому, сравнительно небольшому роману Гюго.
Устами Жильята писатель выражает собственные глубокие и упорные размышления, которым он сам предавался на берегу океана в годы многолетнего изгнания: «Человек приходит в смятение, видя работу могучих сил, рассеянных в непостижимом и беспредельном. Он стремится понять их цель. Вечное движение пространства, неутомимые воды, облака, точно спешащие куда-то, титанический, непонятный порыв, все эти судорожные усилия — загадка. Во имя чего безостановочно колеблются воды? Что сооружают шквалы? Что воздвигает прибой? Что создают волны, сталкиваясь, рыдая, рыча? К чему эта сумятица?» (9, 275–276).
Изображая морскую стихию, художник одушевляет ее, наделяя волны, скалы и ветры чувствами, свойственными человеку: хитростью, лицемерием, злорадством, надменностью, высокомерием и т. д.
Жильяту, прибывшему к Дуврским скалам на место крушения корабля, кажется, что «риф, державший свою добычу, словно выставлял ее напоказ, внушая ужас; часто в неодушевленных предметах чувствуется мрачное и враждебное высокомерие по отношению к человеку. Как будто скалы бросали вызов. Они словно выжидали. Сколько заносчивой надменности было в этой картине; побежденный корабль и победительница-бездна» (9, 244).
Действия сил природы сравниваются автором с умышленным злодеянием, когда он говорит о разрушениях, произведенных морской бурей на погибающем судне: «То было самоуправство бури, леденящее душу. Гроза на море ведет себя, как шайка пиратов. Кораблекрушение похоже на злодеяние. Туча, молния, дождь, ветры, волны, рифы — банда сообщников, внушающих ужас» (9, 248).
Отвоевывая затонувший механизм у сопротивляющихся ему стихий, Жильят проникается мыслью, будто они сознательно преследуют его, уничтожая его скудные запасы провизии и инструменты, насылая на него злые ветры и шквалы, пробивая брешь в его лодке. «Когда живешь в тесном соседстве с угрюмым морем, трудно отрешиться от убеждения, что ветер и скалы — одушевленные существа» (9, 268), — говорит писатель. И снова нам кажется, что он сообщает своему герою Жильяту собственные, выстраданные в изгнании, наблюдения и мысли.
Удивительный мастер зримых и слышимых, даже не картин, а скорее сценических действий, воспроизводящих буйное неистовство природы, где нет ничего статичного, где все движется, волнуется, грохочет, — Гюго в «Тружениках моря» поражает обилием подобных динамических и музыкальных изображений. Такова, например, сцена, рисующая посредством множества глаголов бешеное действие ветров, способных, как живые и активные существа, на забаву, веселье, игру и жестокую охоту: «Ветры бегут, летят, спадают, затихают и вновь оживают, несутся, свистят, завывают, хохочут… Дикие голоса спелись. Им гулко вторит небо. Ветры дуют в тучу, словно в медный рог, они трубят в трубу пространства, поют в бесконечности слитыми воедино голосами кларнетов, фанфар, тромбонов, горнов, валторн, словно исполинский духовой оркестр… Страшнее всего то, что для них это — игра. Мрачно их безудержное веселье. В пустынных просторах они устраивают облавы на одинокие корабли. Без передышки, днем и ночью, во всякое время года, у тропиков, у полюсов, бешено трубя в охотничий рог, в сумбуре туч и волн они затевают свою чудовищную истребительную охоту за судами» (9, 326).
Такие живописные и поэтические страницы в прозе Гюго составляют ее красоту и богатство. Однако, как всегда, живописная сторона не сама по себе интересует писателя. В данном случае эта живописная форма выражает известную философско-этическую концепцию борьбы злых и добрых, темных и светлых сил, постоянно происходящей во вселенной. Мрак, хаос, ураган, буря или дикая пляска ветров — все это, согласно мысли Гюго, олицетворяет многоликие силы зла; это, как говорит писатель, «скрытое опровержение божественного порядка», «затаенное богохульство факта, непокорного идеалу». «Зло во всем своем тысячеликом уродстве нарушает гармонию вселенной… Оно — ураган, преграждающий путь судну; оно — хаос, препятствующий расцвету миров» (9, 302).
Напротив, Жильят, сражающийся с разрушительными силами природы, являет собой доброе и созидающее начало. Именно поэтому, по мере осуществления им его героической задачи, образ скромного рыбака приобретает почти сверхчеловеческие масштабы титана или полубога. Он начинает ощущать «гордость циклопа — властелина воздуха, воды и огня»; стоя на месте, «подобно грозной статуе, повелевающей сразу всеми движущими силами», он сообразует работу стихий так, чтобы они служили его делу. И «под воздействием человеческой воли эти пассивные силы превращались в деятельных помощников… Стихии был отдан приказ, и она его выполняла» (9, 313).
Однако мгновение спустя бездна снова наступает и, едва сотворив чудо укрощения стихий, Жильят должен снова отражать их вероломное нападение. Так исполинская битва человека с океаном выдвигается на первый план «Тружеников моря». И слова, которые употребляет здесь художник, говоря, что Жильят «надел намордник на океан», что он «строит заграждения» и «воздвигает баррикаду за баррикадой против наступающей бури», соответствуют этой идейной задаче.
Характерно, что Жильят обращается к силам природы, как к живым противникам: то он бросает вызов молнии («А ну-ка, подержи свечку!»), то разговаривает с тучей («Эх ты, водолей-дуралей»). И не случайно автор вспоминает при этом героев античной древности: «То была язвительная шутка воинственного ума… Жильят ощущал ту извечную потребность поносить врага, которая восходит к временам гомеровских героев» (9, 350).
«Илиада, воплощенная в едином герое», — так охарактеризовал подвиг Жильята сам Гюго.
Помимо битвы с ветром, грозой и разбушевавшимся океаном, Жильят, как истинный эпический герой, должен был сразиться еще и с чудовищем океанских недр — морским спрутом, который незадолго перед тем задушил негодяя Клюбена. Благодаря своему мужеству и самообладанию, герой Гюго выходит победителем и из этого страшного поединка.
Однако победа над спрутом еще не является последней.
Заключительные главы романа, в которых рассказывается о том, как Жильят возвращается домой со спасенной машиной старого Летьери, превращаются не в его триумф, а в жестокую драму. Совершив свой титанический подвиг ради любимой девушки, Жильят узнает, что она любит другого. Поэтому он не считает себя вправе воспользоваться данным ею словом, так же как и обещанием ее приемного отца Летьери выдать Дерюшетту замуж за того, кто спасет паровой двигатель его корабля.
Героическое деяние и моральное величие героев Гюго всегда неразделимы. Вот почему Жильят находит в себе силы не только отказаться от своей мечты, но и собственными руками создать счастье любимой девушки. Устроив ее брак с молодым пастором Эбенезором, он молча, без слова упрека, уходит из жизни, потерявшей для него смысл. Такова, по мысли писателя, благородная и трагическая самоотверженность великих душ (Квазимодо, Жана Вальжана и Жильята), которая никогда не приносит им счастья.
