Исключительному многообразию чувств и настроений соответствует в «Созерцаниях» многообразие поэтических ритмов и жанров. Мы найдем здесь и песню, и сатиру, и маленькую идиллию, позднее появится и мрачное космическое видение, а иногда и просто горестный вопль сердца.

В 1843 г. поэт пережил большое личное горе: во время семейной прогулки на яхте утонула его старшая дочь Леопольдина, незадолго перед тем вышедшая замуж. Эта безвременная гибель молодой, всеми любимой женщины внесла в поэзию «Созерцаний» новые интонации горя и страдания, так же как и мрачные размышления о смерти (в предисловии к сборнику автор говорит, что, начатая улыбкой, книга его «продолжается рыданием»). Дата смерти дочери и послужила водоразделом между двумя томами «Созерцаний», один из которых носит характер безмятежный и идиллический, другой — скорбный и мрачный.

Едва ли не лучшие стихотворения (написанные в разные годы, но собранные в основном в четвертой книге «Созерцаний») относятся к циклу, посвященному погибшей дочери. Это прежде всего печальные воспоминания о детских годах Леопольдины: «Когда мы вместе обитали» (Вилькье, 1845) и «Привычку милую имела с юных лет» (ноябрь 1846 г.), построенные на соотнесении былой счастливой жизни с безысходным горем отца. Светлый и радостный облик девочки, которая «любила свет, зеленый луг, цветы», ее милые шалости и проказы, ощущение счастья во время прогулок по лесам и долинам — все эти простые и естественные чувства, заключенные в столь же естественную форму, завершаются скорбной строфой:

К стихотворениям, связанным с потерей дочери, принадлежит и горестная исповедь поэта «В минуты первые я как безумец был» (Джерси, Марин-Террас, 4 сентября 1852 г.), в которой горькие слезы, отчаяние, жажда смерти сменяются возмущением («Возможно ль, чтоб господь такое допустил?»), наконец, обманчивой надеждой, такой естественной у людей, внезапно столкнувшихся с огромным горем, что все это — лишь страшный сон, который вот-вот прервется, и все будет, как прежде!

Стихотворение «Я завтра на заре, когда светлеют дали» (3 сентября 1847 г.) тоже сосредоточено на внутреннем состоянии поэта, отправляющегося на кладбище, как будто на свидание с дочерью:

Сила эмоционального воздействия этого стихотворения создается образом бесконечного движения «усталого и согбенного» поэта, поглощенного одной мыслью о грустной цели своего пути — могиле дочери. И здесь, как всегда у Гюго, в круг поэзии вовлекается живая природа (краски заката, окрашивающие полотна парусов), но эта природа взята уже как бы с отрицательным знаком: поэт отталкивается от нее, не хочет ее замечать (он идет «не слыша ничего, не видя листьев дрожь», он «не заметит дня», «не глянет на закат» и т. д.). Эта полная отрешенность лирического героя от всего живого и прекрасного, сосредоточенность его на своем горе и создает бесконечно печальную тональность стихотворения.

Другого характера философское рассуждение о жизни и смерти создано Гюго по возвращении с кладбища (11 июля 1846 г.): «Живешь, беседуешь, на облака взираешь». Оно также навеяно памятью о Леопольдине, хотя о ней здесь и не говорится. Поэт рассказывает про обычное течение своей жизни: он читает любимых поэтов Данте и Вергилия, он порой выезжает за город полюбоваться красивым пейзажем, он взволнован случайно брошенным женским взглядом, он вмешивается в бушующую вокруг него жизнь, участвует в борьбе, обращает слова к бурлящему собранию. Но после этого следует внезапная трагическая концовка: «Затем огромное и глубокое молчание смерти».

Философские раздумья над миром и судьбой человека, свойственные Гюго и в 30-е, и в 40-е годы, особенно углубляются в тех включенных в «Созерцания» стихотворениях, которые создавались уже в изгнании. Только значительно проникновеннее становится взгляд поэта, более сложной и печальной кажется ему жизнь, осмысляемая сквозь призму не только личных горестей, но и политических бурь и разочарований, через которые он прошел в последние годы.

Так, 5 августа 1854 г., в годовщину своего прибытия на остров Джерси, Гюго пишет новую поэтическую исповедь, полную трагизма, которую он назвал «Слова над дюнами». Поэта одолевают одиночество и болезнь, ему кажется, что его жизнь приходит к концу, что перед пим «разверстая могила», что он никогда больше не увидит любимой родины:

Есть нечто удивительное в том, что этот несгибаемый и непреклонный человек, сумевший один противостоять целой империи, мог испытывать временами такие горестные чувства усталости и разочарования. Но разве от этого не кажутся еще более величественными его стойкость и его решительное «нет»: «нет» — империи, «нет» — мракобесию, «нет» — реакции всякого рода, выкрикнутые полным голосом и на весь мир?

Поэтические композиции «Созерцаний» дают в этот второй период ощущение бескрайности и беспредельности мира, за индивидуальным переживанием поэта раскрывается гигантская жизнь вселенной. В то же время символика, присущая поэтической манере Гюго, приобретает здесь более мрачный и скорбный характер. Природа больше не светла и не радостна, как в прежних стихотворениях Гюго; она несет в себе бури и грозы. В противоположность гармоничным пейзажам 30-х годов, Гюго в 50-е годы рисует чаще всего необузданные и дикие волны океана, волнуемого шквалами, грозно рокочущего, таящего зловещие тайны в своих глубинах. Одновременно с образом бушующего океана и дикого разгула ветров возникают образы ночи и тьмы, образы безграничных небесных пространств. Они приводят поэта к обширным космическим видениям, одним из которых является черный шар Земли, блуждающий в мировых просторах и через тьму испытаний, падений, потерь пробивающийся к грядущему.