В сентябре 1852 г. Беранже писал Гюго: «Вы, мой дорогой поэт, Вы в новой фазе поэтического вдохновения. О, мой друг на берегу океана, глядя на Францию, пойте, пойте еще!»[52]

После публикации «Возмездия» Гюго возобновляет старый замысел создания лирического сборника, который еще в 30-е годы он хотел назвать «Созерцания Олимпио». В окончательной редакции сборник, увидевший свет в 1856 г., называется просто «Созерцания» и включает в себя два тома, первому из которых автор дает подзаголовок «Некогда» (1831–1843), а второму «Ныне» (1843–1856).

В отличие от «Возмездия», созданного как бы на одном дыхании и на едином пафосе гнева и возмущения, «Созерцания» составлены из поэм и стихотворений, которые рождались на протяжении двадцати пяти лет жизни поэта. Сборник отличается поэтому поразительным многообразием мыслей, чувств и переживаний и считается самым полным и значительным из лирических произведений Гюго. «Книга эта… медленно зрела и росла в сознании автора. Сама жизнь вложила ее в сердце писателя, куда капля по капле просачивалось все им пережитое и выстраданное… Это, в сущности, все впечатления, все воспоминания, все события, все смутные призраки, радостные или скорбные, что хранятся в памяти… Книга начинается с улыбки, продолжается рыданием и кончается трубным гласом Страшного суда» (12, 281), — пишет Гюго во введении к «Созерцаниям» (1856).

Книга «Созерцаний», обращенная, таким образом, к переживаниям и воспоминаниям поэта, является его подлинной духовной биографией 30–50-х годов (хотя, в известной степени, восстановленной позже, так как Гюго часто ставил произвольные даты под стихотворениями сборника).

Первые стихотворения «Созерцаний», написанные поэтом задолго до изгнания, не отличаются по своему поэтическому мироощущению от его лирических сборников 30-х годов. Это все тот же живой и красочный мир, полный живописных пейзажей, цветов и птиц. К стихотворениям, которые полны улыбки, как Гюго говорит в предисловии, относится прежде всего шутливая «Старая песня о молодых днях» (Париж, июнь 1831 г.), где рассказывается о шестнадцатилетнем поэте, который гуляет вдвоем с прелестной Розой и не слышит ни голосов леса, ни соловьев, ни журчащих ручьев, и не видит ни белых рук, ни огня, ни очарования девушки.

Улыбка поэта сказывается здесь в красноречивом сопоставлении: с одной стороны, все очарование природы и красоты, вступающих в заговор против юноши (росинки, соловьи, сверкание и журчание воды, тенистый кров леса и прелестная Роза), с другой — «вяло рассуждающий», «рассеянный», «освистанный дроздами», «хмурый» и «лишенный сметки» поэт, который, только выйдя из леса, понимает, что нет никого милее девушки, прелести которой он не заметил. В поэтической манере «Созерцаний» поэт отдает предпочтение рельефу и пластике над цветом. Он словно охватывает окружающее взглядом не только живописца, но и скульптора. Поэт показывает, например, как Роза из «Старой песни», поднимаясь на цыпочки, протягивает руку, чтобы сорвать ягоду с ветки, как она входит в струящийся поток и т. д. Мир поэзии Гюго отличается в это время не только живыми пейзажами и пластическими формами, но и внутренней гармонией изображенной им природы. В стихотворении «Единство» (Гранвиль, июнь 1838 г.) скромная маргаритка, расцветшая на краю поля, смотрит в лазурь неба, откуда солнце распространяет свое сияние. «И у меня тоже есть лучи», — говорит цветок солнцу. Впрочем, не только идиллические Йейзажи, отражающие согласие поэта с миром, но и отголоски бурных литературных боев, которые он вел в 80-е годы, оставили явственный след в первом томе «Созерцаний». Таков известный «Ответ на обвинение» (условная дата написания, оспариваемая многими учеными, — январь 1884 г.), который направлен против консерваторов, нападавших на языковую реформу романтической школы, возглавляемой в ту пору Виктором Гюго.

Романтиков обвиняли в том, что они попрали «хороший вкус», что они уничтожили классическую трагедию и высокий поэтический язык, завещанный классицизмом XVII в. В памфлете «О романтической литературе» (1833) член Французской академии Дюваль назвал Гюго «Робеспьером от литературы», что тогда считалось самым бранным словом, и заявил, что он «погубил французскую словесность». И Гюго в своем «Ответе» вступает в бой:

Принимая на себя ответственность за так называемую порчу языка и литературы, Гюго воинственно и в то же время четко объясняет сущность своей реформы. Он объявляет, что до сих пор французский язык был «отмечен рабством» и поэзия была подобна монархии, где одни слова походили на «вельмож», другие — на «низких слуг».

Ясное понимание необходимости содеянного звучит в следующих словах «Ответа»:

Действительно, разгром отжившей эстетики классицизма, который Гюго теоретически начал предисловием к «Кромвелю», был практически продолжен и завершен реформой поэтического слова. То, что Гюго уничтожил разделение на «высокие» и «низкие» слова, объявив, что «в языке такого слова нет, откуда б не могла идея лить свой свет», было подлинной революцией в поэзии, и поэт именно так и понимает свою миссию, называя себя «суровым бойцом».

Об этой революционной миссии говорит и преимущественно боевая, наступательная, сугубо воинствующая лексика автора «Ответа». Он «наступает» на Аристотеля, называет Буало «аристократом», призывает стихи «к оружию», объявляет войну риторике, славит революцию и 93-й год, он, наконец, «берет Бастилию», «срывает кандалы», «перебивает хребты», ниспровергает, сметает, разрушает, освобождает и т. д.

Реформа Гюго не ограничивается словарем. Она касается и стихосложения и метрики, строго регламентированных старой классической эстетикой. Гюго сознательно подчиняет технику стиха его тематике: в случае надобности он свободно переносит отрезок фразы из одной стихотворной строки в другую (что до тех пор строжайше запрещалось поэтам), смещает акценты и паузы, создавая широкое разнообразие в ритмическом рисунке стиха. Благодаря этому раскрепощению романтический стих приобретает небывалую выразительность, интонационное многообразие и гибкость. Теперь, как говорит Гюго в конце своего боевого «Ответа», стих может выразить самые различные чувства: