«…2 декабря 1851 года он встал во весь рост. Он в виду штыков и заряженных ружей звал народ к восстанию, под пулями протестовал против Coup (d’*tat и удалился из Франции, когда нечего было в ней делать. Раздраженным львом отступил он в Жерсей; оттуда, едва переводя дух, он бросил в императора своего «Napol*on le Petit», потом свои «Ch*timents». Как ни старались бонапартистские агенты примирить старого поэта с новым двором — не могли», — писал о Викторе Гюго той поры Герцен[39].

А вот как рассказал об этом периоде жизни Гюго современный французский исследователь Жан Годов, назвавший поэта «моральным победителем 2 декабря»: «На исходе нескольких лихорадочных дней, на протяжении которых он вел себя мужественно, иногда безумно-, Гюго уже знал, что он остался победителем… вставшим над теми, кто только что скомпрометировал себя в государственном перевороте 2 декабря. В то время как магистратура, армия, церковь, крупная и мелкая буржуазия с радостью устремились в авантюру императора, Гюго-изгнанник воплотил перед лицом позолоченного позора справедливость, честь и патриотизм, став сознанием своего века»[40].

Первые шесть месяцев после отъезда из Франции Гюго проводит в столице Бельгии — Брюсселе, где он начинает подготавливать материалы для большой книги «История одного преступления», имея в виду преступление Луи Бонапарта. «Актер, свидетель и судья — я буду настоящим историком», — пишет он в письме к жене. Задуманная книга должна была состоять из четырех частей: «Засада», «Борьба», «Избиение», «Победа». Из ее третьей части, задолго до окончания работы над книгой, вырос памфлет «Наполеон Малый», написанный по горячим следам только что пережитых событий, в течение одного месяца, с 14 июня по 12 июля 1852 г., и весь овеянный пафосом политических битв, которые его автор вел в дни переворота. «Пишущий эти строки, — говорит он, — принадлежит к числу тех, кто 2 декабря сделали все, чтобы выполнить первое великое обязательство; выпуская в свет эту книгу, он выполняет второе» (5, 14).

Начиная с этого времени, в творчестве Виктора Гюго открывается новая страница. Только теперь полностью реализуется его титанический темперамент борца и трибуна, который можно было лишь предположить в первую половину его творческого пути. Он объявляет о своей миссии обличителя, который «кричит на весь свет», чтобы разбудить «совесть человечества»: «Голос, который поднимается во мраке, — это мой голос. Я кричу ныне на весь дзет — и, не сомневайтесь, совесть всего мира, всего человечества повторяет вместе со мною: «Луи Бонапарт зарезал Францию! Луи Бонапарт убил свою мать!» (5, 163).

Автор «Наполеона Малого» принципиально отвергает «беспристрастную» литературу и открыто провозглашает право художника на создание литературы гневной и тенденциозной: «Беспристрастие! Странная добродетель, которой не обладал Тацит. Горе тому, кто останется беспристрастным, глядя на кровоточащие раны свободы! Стоя лицом к лицу с преступлением, совершенным в декабре 1851 года, автор чувствует, как все в нем восстает против этого злодеяния, он не скрывает этого, и всякий, кто будет читать его книгу, должен это заметить… Негодование не лжет» (5, 69).

Обличительный гнев выливается у Гюго во множество яростных и уничижительных эпитетов; государственный переворот 2 декабря 1851 г. он называет «предательским замыслом», «гнусным, мерзким, отвратительным преступлением», а его главного виновника — Луи Бонапарта — характеризует (в главе «Портрет») как «вульгарную, пустую, ходульную, ничтожную личность», как человека, который «пырнул ножом Республику». Он не стесняет себя в выборе слов: «А! Пусть другие ищут более умеренные выражения. Я прям и жесток!., и я горжусь этим» (5, 106), — заявляет автор памфлета.

Не менее неистовы многочисленные сравнения Гюго. Преступник и его шайка, говорит автор, «остановили бюджет на большой дороге, взломали сундуки и набивают свою мошну золотом, на них хватит, тащи, сколько влезет» (5, 56). В другом месте он находит еще более красноречивые образы, сопровождая их столь же яростными угрозами: «…Этот гнусный палач права и справедливости еще не успел снять с живота пропитанный кровью фартук, руки его еще красны от дымящихся внутренностей конституции, и ноги скользят в крови всех зарезанных им законов, а вы, судьи, вы, прокуроры, вы, законники, вы, правоведы… Нет, подождем! Я еще разделаюсь с вами… Я разыщу вас и покараю, как покарал уже и буду еще карать ваших вожаков» (5, 115).

Для памфлета «Наполеон Малый» характерна широта обличения. В поле внимания автора не только Луи Бонапарт и его прямые сообщники (генералы, офицеры, жандармы, помогавшие ему в осуществлении переворота, судьи и священники, которые санкционировали его действия), но и целые социальные слои, которые приняли переворот без должного протеста. Это «собственники, пожимающие руку судье, и банкиры, чествующие генерала, крестьяне, снимающие шапку перед жандармом, и те, что толпятся в приемной министра и в передней префекта», — все они, говорит Гюго, являются моральными соучастниками преступления: оно «забрызгало их своей грязью».

Писатель образно характеризует две опоры нового режима — иезуитизм и военщину. От Бонапарта «разит табаком и ладаном… Шпоры выглядывают из-под сутаны. Насильник ходит к обедне, муштрует чиновников, бормочет молитвы, обнимает девчонок, перебирает четки, снимает сливки со всех горшков, потом исповедуется и причащается… Нынешнее правительство — это окровавленная рука, которая окунает палец в святую воду» (5, 59–60).

Убежденный в том, что господству Бонапарта необходимо положить конец, Гюго стремится разбудить Францию: «Надо взять ее за руку, встряхнуть, объяснить ей. Надо ходить по полям, по деревням, по казармам… Народ добр и честен. Он поймет» (5, 66).

Памфлет Гюго примечателен не только тем, что в нем разоблачается бонапартистский переворот. В этом произведении намечена целая система политических, философских и эстетических взглядов художника, которые будут утверждаться и развиваться на протяжении всех девятнадцати лет его изгнания. Именно здесь со всей силой своего темперамента он выдвигает тезис об активном — обличительном и пропагандистском — характере искусства. Именно здесь он впервые твердо высказывает свои республиканские взгляды, прославляя «трибуну Франции», созданную еще Великой французской революцией 1789 г., как арену сражения человеческих мыслей, талантов и страстей, где «сходились, сталкивались, боролись, пускали в ход доводы, как мечи». Новый режим уничтожил республиканскую трибуну и навязал стране диктаторские условия, о которых красноречиво свидетельствуют «зашитые рты» или «звяканье шпор и лязг сабли, волочащейся по мостовой», так же как и насильственные выборы, проведенные Бонапартом вскоре после декабрьского переворота: «На опушке леса разбойник останавливает дилижанс», — говорит Гюго, рассказывая, как этот разбойник вместе со своей бандой заставляет пассажиров лечь ничком на землю и подписать бумагу, «прижавшись к земле, уткнувшись лицом в грязь… Если кто-нибудь пошевелится или скажет слово, получит пулю в лоб». Когда же путешественники подписывают все, что от них требуют, «бандит поднимает голову и говорит: «За меня семь с половиной миллионов голосов! «» (5, 141).

Гюго судит Луи Бонапарта не только с политических, но и с нравственных позиций, утверждая, что «господину Бонапарту… чуждо понятие добра и зла» и что он — «единственный человек в мире, лишенный этого понятия!». Фигура Бонапарта гиперболизуется Гюго до таких размеров, что заслоняет классовую подоплеку переворота.

Карл Маркс в предисловии ко второму изданию «18 брюмера Луи Бонапарта» писал: «Виктор Гюго ограничивается едкими и остроумными выпадами против ответственного издателя государственного переворота. Самое событие изображается у него, как гром среди ясного неба. Он видит в нем лишь акт насилия со стороны отдельной личности. Он не замечает, что изображает эту личность великой вместо малой, приписывая ей беспримерную во всемирной истории мощь личной инициативы»[41].