— Жарковато, правда?

Ланка со второй моделью прыскают со смеху за стенкой. Я делаю затяжку, и выпускаю дым в светло-голубое, уже по-весеннему яркое, небо. Гул проезжающих внизу машин, голоса прохожих, музыка из окна дома напротив — все это смешивается в так любимый мной шум большого города, и я стою над всем этим — пьяная, голая и совершенно счастливая.

***

Я возвращаюсь в студию, и начинается моя любимая часть, то, что я делала бы, даже если бы мне не платили — съемка. Я встаю в центр белой циклорамы, сегодня мы снимаем на светлом фоне, Виктор гасит свет и обходит студию, настраивая и направляя на меня софтбоксы.

— Лан, включи что-нибудь.

Лана ставит музыку, негромко, для фона, чтобы я могла слышать комментарии фотографа — но они мне не нужны. Когда мы работаем вместе с Виктором, мы почти не разговариваем, я просто двигаюсь под музыку и, по его действиям, по тому, как он замирает в ожидании, или наоборот, начинает часто щелкать затвором — понимаю, что и как мне нужно делать. Наше общение происходит на языке тел — я просто слежу за ним, стараясь дать ему то, чего он ждет от моего образа сегодня, а он, как охотник, выжидает удачный момент для того, чтобы сделать кадр. Наша команда — художники, гример и оператор, наблюдают за нашими движениями, больше напоминающими танец, но я знаю, что для Виктора сейчас нет никого, кроме меня, и от этого у меня бегут по спине мурашки.

— Так. Отлично. Повернись немного. Нет, останься так. Ты потрясающая, Дин. Я люблю тебя. Посмотри на меня. Супер!

После съемки я иду в душ, установленный специально прямо в студии, и на мое место выходит следующая модель. Я долго стою под горячими струями, позволяя краске растворяться и стекать с моего тела тонкими разноцветными ручейками. Я не устаю от съемок, но каждый раз, после того как софиты гаснут, я чувствую опустошенность, и это — хорошее чувство. Как свобода, как тишина. Наконец, я выхожу из кабинки и смотрю на себя в зеркало — пиздец, я вся в красных пятнах. Что это за хуйня? Я запахиваю тонкий халат, выхожу в студию.

— Лан, смотри.

Демонстрирую ей свое тело.

— Что это? Это от краски? Может, на крем аллергия?

Нас красят акрилом, смешанным с жидким мылом и детским кремом. Я не знаю, кто придумал этот рецепт, но до сегодняшнего дня он работал. К обсуждению моей проблемы подключаются оператор и наш новый второй фотограф, Женя:

— Ну нифига себе. У меня дома есть мазь, знакомый дал, ему с Севера привозят. Какой-то там жир норки, что ли. От всего помогает. Поехали ко мне, я на машине.

Лана удивленно смотрит на него:

— Ну да, конечно. Съезди сам и привези сюда.

Я запахиваю халат:

— Похуй. Поехали.

Через пять минут мы уже в его машине, через двадцать — у него дома. Я прохожу в небольшую гостиную, там же снимаю с себя всю одежду, и остаюсь абсолютно голая. Я стою посреди комнаты и смотрю на Женю, а он смотрит на меня. Кажется, он впал в ступор, поэтому я смеюсь:

— Давай, неси сюда свою мазь или что там у тебя.

Он с облегчением ретируется на кухню, возвращаясь оттуда с большой банкой, наполненной чем-то белым. Я, на всякий случай, принюхиваюсь — не пахнет вообще ничем. Ладно. Он сам позвал меня, пусть теперь расхлебывает.

— Ну, теперь мажь. Я все равно не смогу везде достать. Давай, помоги мне.

Он размазывает по мне мазь так же, как, всего пару часов назад, Лана размазывала по мне краску. Я закрываю глаза, его прикосновения осторожные, еле ощутимые, он тактично обходит интимные места, и я чувствую, как он смущен. Странно, но меня это немного заводит. Мы молчим, и он первый нарушает тишину:

— Ты хочешь меня?

Я улыбаюсь — этого следовало ожидать. Весь этот спектакль со спасением несчастной девушки мог закончиться только так. Зачем он спрашивает? Разве он не чувствует меня сейчас, не видит, что я уже возбуждена? Неожиданно, наверно, даже назло самой себе, я отвечаю:

— Нет. Наверно, нет. Извини.

— Ничего, все в порядке. Хочешь чай?

— Кофе. И можно, я останусь у тебя? Уже слишком поздно. Я уеду утром, на трамвае, окей?

Женька стелет мне на диване. Я улыбаюсь, представляя, что там уже напридумывали Лана с Виктором — фантазия у творческих людей богатая. Я выключаю свет, ложусь, и закрываю глаза. В его гостиной — неестественная тишина, даже шум с улицы сюда не доходит. От этой тишины у меня звенит в ушах, и я слышу его шепот:

— Привет, малыш.

Я поворачиваю голову и встречаюсь с ним взглядом. Его глаза — темные, почти черные в полумраке комнаты. Четкий прямоугольник света падает на его светлые волосы, я вижу его так ясно, как будто он действительно здесь, рядом со мной. Я прижимаюсь к нему и зарываюсь лицом ему в волосы, жесткие пряди щекочут нос. Он обнимает меня, и шепчет:

— Я так скучал.

Я тоже скучала. Он проводит рукой по моему животу, спускаясь вниз, гладит меня между ног и засовывает в меня пальцы. Я задыхаюсь и снова закрываю глаза, я знаю, что это мои пальцы, но я не хочу думать об этом. Я хочу думать о запахе его волос, о его ебаной кофте, которую я надела в такси, о том, как он трахал ту телку, о том, как он трахал меня в клубе, в подъезде, и, у себя дома, тогда, в первый раз, прямо на полу в прихожей. Мне становится жарко, низ живота сводит судорогой, и я кончаю, уткнувшись в подушку, чтобы никто в квартире не услышал, как я повторяю его имя — Макс, Макс, Макс. Потом я встаю, иду в комнату к Женьке, и лезу к нему под одеяло. Я — просто маленькая девочка, которой страшно оставаться наедине со своими демонами. Я прижимаюсь к нему, такому теплому, сонному и безопасному, и сразу же засыпаю.

Самое паршивое в панических атаках, это то, что они всегда начинаются внезапно. Вот ты стоишь перед шкафом, выбирая, что надеть сегодня вечером в клуб, и все твои мысли заняты приятным ожиданием — все ночи в клубе похожи одна на другую, но каждый раз ты надеешься, что эта, сегодняшняя, будет особенной. А вот тоже ты, секунду спустя, уже сидишь на полу, прислонившись спиной к холодной стене, и пытаешься протолкнуть воздух в легкие сквозь закупоренное ужасом горло.

Сердце колотится с безумной скоростью, паника скручивает тугой узел в середине живота. У меня кружится голова и немеют пальцы на руках. Во рту — металлически-кислый привкус страха. Я беру себя за руку — вцепляюсь ногтями в собственное запястье, и, пытаясь восстановить дыхание, повторяю:

— Все хорошо, все хорошо, все хорошо…

С этим ничего нельзя сделать, это можно только пережить. Забить на панику, и дышать, несмотря ни на что. Бешенный — до шума в ушах, стук сердца, волоски на руках, вставшие дыбом, застрявший в горле вязкий ком — похуй. Вдох-выдох. Один, два, три. Я сижу, уткнувшись лицом в колени. Пятьдесят. Дышать становится легче, сердце сбавляет обороты, и я, медленно, но уже уверенно, открываю зажмуренные глаза. Девяносто. Я подхожу к зеркалу. Сто.

— Ты такая красивая сейчас.

— Иди на хуй, Макс. Я знаю, что тебя здесь нет.

Обвожу взглядом комнату — смятая, неубранная с утра постель, хранящая воспоминания о сновидениях, которые уже покинули мою память, оставив только зудящее беспокойство и неясное ожидание чего-то хорошего, уверено угнездившийся в кресле ворох одежды, который я все никак не могу разобрать, небольшое настольное зеркало, отразившее на секунду бледное лицо с темными, растрепанными прядями длинных волос, приоткрытая створка окна и стеклянная банка на подоконнике — я тайком курю, когда я одна в квартире. Я открываю косметичку и провожу по лицу широкой кистью, подвожу темным карандашом глаза, крашу ресницы, наношу немного блеска на пересохшие от частого дыхания губы.

— Собираешься куда-то?

Он стоит сзади, обняв меня за талию, и положив подбородок мне на плечо. Я вижу наше отражение в зеркале, и не могу понять, кто из нас настоящий — я или он? Его дыхание согревает щеку, когда он шепчет мне на ухо:

— Давай, малыш. Сегодня охуительный вечер. Ты поедешь в клуб и будешь бухать. Ты же знаешь, что тебе это поможет. Это всегда тебе помогает, правда?