Как и последние парни.

Так что я понесла потери и сделала ему чертов сэндвич.

Он был ужасен.

Вместо того чтобы отдать его ему, я попросила доставить "Subway". Смертельно богатый и состоящий в дальнем родстве с Ротшильдом, Джон никогда не ел "Subway" и даже не слышал о нем. Естественно, я взяла на себя ответственность и за сэндвич.

Когда я поставила поднос рядом с ним, он похлопал по кровати и сказал:

— Присоединяйся ко мне.

Бросив на него дразнящий взгляд, я качаю головой и иду в сторону его ванной. Не доходя до двери, я оборачиваюсь к нему, и, как я и предполагала, он смотрит на меня с выражением тоски в глазах.

Убедившись, что его взгляд по-прежнему прикован ко мне, я расстегиваю единственную пуговицу и дразнящим движением позволяю ткани медленно сползти с моих плеч. Подмигнув ему напоследок, я закрываю дверь, прерывая его взгляд на мое обнаженное тело.

Вот так ты и копаешь золото.

Попасться.

На.

Крючок.

Но моя проблема никогда не заключалась в том, чтобы заполучить мужчин. Я всегда пыталась их поймать.

Быстро приняв душ, я направляюсь в Чайна-таун, где живет моя младшая сестра. От обветшавшей краски до рыбного запаха в коридорах — здание запущено и обветшало, но это намного лучше, чем то, где мы выросли.

Когда социальные службы забрали Мину, мне было всего восемнадцать. Я была слишком молода, чтобы вернуть ее, а моя инкубационная капсула, к которой я отказываюсь обращаться иначе, чем к женщине, родившей меня, и не пыталась.

Теперь, четыре года спустя, мне двадцать два года, я учусь на последнем курсе в Уилтоне и до сих пор не вернула свою младшую сестру. Как бы многого я ни добилась, даже поступив в Уилтон, подозреваю, что всегда буду чувствовать себя неудачницей. По крайней мере, до тех пор, пока не получу опеку над Миной.

В свои двенадцать лет Мина чувствует, что ее детство проходит в этой дыре. Ей нужно быть рядом с кем-то, кто заботится о ней, кто любит ее. И что бы ни говорила ее сотрудница, она должна быть со мной — не здесь, в этом ужасном месте.

Администратор улыбается мне, когда я захожу. Я улыбаюсь в ответ, хотя это и вынужденно. Вежливость никогда не была моей сильной стороной. Я всегда считала это пустой тратой времени, и чаще всего люди все равно не искренни. Но улыбка на моем лице выглядит убедительно, потому что я не могу позволить себе произвести плохое впечатление на того, кто обладает властью отменить мое время с Миной.

Она важна для меня больше, чем что-либо или кто-либо еще.

И когда Мина видит меня и улыбается, я впервые искренне улыбаюсь с тех пор, как увидела ее на прошлой неделе. С рыжими волосами, невинными зелеными глазами и яркой улыбкой Мина — точная копия меня десятилетней давности. Единственное отличие — она не умеет ходить.

Но это, похоже, проблема только для ее сотрудницы, Эрики. У нас все было хорошо, пока они не наведались в наш дом и не сочли его непригодным для воспитания несовершеннолетнего инвалида. Я заботилсь о Мине, и ее любили и лелеяли, она была здорова и сыта, счастлива и смеялась.

Где была Эрика, когда я ночами спала на испачканном мочой ковре? Где была Эрика, когда я рылась в пустых шкафах в поисках еды? Где была Эрика, когда у меня не было ни зубной щетки, чтобы почистить зубы, ни шампуня, чтобы помыть голову?

Нигде.

Как будто меня никогда не существовало.

Только-только мне исполнилось восемнадцать, а она уже забрала единственного человека, который когда-либо имел для меня значение.

Отгоняя мрачные мысли, я взъерошиваю волосы Мины.

— Привет, малышка.

Она застонала.

— Мне двенадцать, а не шесть.

— И ты все еще будешь малышкой, когда тебе будет в тринадцать раз больше.

Не колеблясь ни секунды, она говорит:

— Ты, вероятно, будешь мертва, когда мне будет семьдесят восемь, и ты точно будешь мертва, если мне исполнится сто пятьдесят шесть.

Несмотря на болезненность ее слов, я ухмыляюсь. Я пользуюсь любой возможностью проверить ее математические способности. Может быть, Мина и не сильна во всех предметах, но она — математик, когда дело доходит до умственной математики. Развивать эту ее способность — единственный плюс этого забытого места.

— А если серьезно, то как у тебя дела?

Она закатывает глаза, ее красивые зеленые глаза ярко горят под густым пологом ресниц.

— Я в порядке. Почему ты всегда спрашиваешь меня об этом?

— Потому что я твоя сестра и беспокоюсь. — Я оглядываю ее миниатюрное тело и сужаю глаза. — Ты стала худее? Ты ешь? Тебя здесь кормят? У тебя достаточно еды? Они дают тебе то, что тебе нужно? Ты х…

Она поднимает на меня руку и смеется, красиво откидывая голову назад.

— Минка! Остановись! Боже! Я в порядке. Я обещаю.

Я вздыхаю.

— Я беспокоюсь о тебе.

— Я знаю.

— Я люблю тебя.

— Я знаю.

— Я беспокоюсь о тебе.

— Ты уже говорила это.

— Ну, я беспокоюсь, ладно? — Я сажусь на пластиковый стул рядом с ее инвалидным креслом, и дешевый материал скрипит под моим весом. — Что ты хочешь сделать прямо сейчас?

Она ухмыляется и в своей невероятно взрослой манере замечает:

— То есть теперь, когда тебе надоело тратить наше время, спрашивая меня, все ли у меня в порядке?

— Ты такая соплячка.

— На прошлой неделе я тоже была в порядке, когда ты меня спрашивала.

— Ты отстой.

— И я была в порядке, когда ты спросила меня на позапрошлой неделе.

— Моя любовь тратится на тебя.

— И на поза-позапрошлой неделе.

— Я заблокирую колеса твоей инвалидной коляски.

Это заставило ее замолчать.

Она расширяет глаза, и тогда мы смеемся, слезы застывают в наших глазах, а в моей душе теплится надежда.

В такие моменты я забываю, что я не очень хороший человек. Что я разозлила и оттолкнула всех, кто когда-либо со мной общался.

В такие моменты я чувствую, что могу двигаться дальше от того, кто я есть, от человека, которым я никогда не хотела быть.

От человека, которого я ненавижу.

Правда освободит вас,

но сначала она вас разозлит.

Джо Клаас

МИНКА РЕЙНОЛЬДС

Я сосредотачиваюсь на пешеходах, пока Убер, в котором я нахожусь, стоит на красный свет. На другой стороне улицы мое внимание привлекают двое мужчин.

Одному на вид около тридцати, а другому не более чем на несколько лет старше двенадцатилетней Мины.

Мои глаза сужаются, когда я вижу, как старший мужчина протягивает ребенку несколько купюр. Ребенок смотрит на деньги с минуту, затем убирает купюры в карман, достает коричневую картонную коробку и протягивает мужчине шоколадку в фольге.

Для неподготовленного глаза весь этот обмен выглядит достаточно невинно — просто бедный ребенок пытается заработать на продаже шоколадных батончиков, а богатый человек пытается помочь. Но мои глаза видят, что происходит на самом деле.

На самом деле я хорошо знаю, что происходит.

Ведь когда-то я была таким же ребенком.

Я подавляю желание оглядеть улицу. Где-то на этой улице находится босс этого ребенка, будь то его родитель, соседский дилер или какой-нибудь другой отморозок, считающий, что использовать детей для торговли наркотиками — это нормально.

Какая-то часть меня хочет открыть дверь и помочь парню, вытащить его из той передряги, в которую он попал. Но я этого не делаю. Вместо этого я молча сижу, пока водитель Убер отъезжает от перегруженной улицы, потому что, как и большинство вещей в жизни, это слишком сложно. Слишком много переменных и слишком много неопределенности.

Если бы я помогла ребенку, то могла бы нанести больше вреда, чем пользы. Пришли бы социальные службы, и кто знает? Может быть, я разлучила бы ребенка со старшей сестрой, которая изо всех сил пытается вытащить ее и брата из этой передряги.