И что самое обидное?

Я хочу видеть ее слезы чаще, чем раз в неделю.

Потому что это означало бы, что я буду видеть ее чаще, чем по субботам с полудня до двух. Если бы вы предложили мне возможность быть рядом со слезами моей сестры двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, я бы не раздумывая согласилась.

Неужели я так отчаянно хочу проводить больше времени с сестрой, что с радостью приму ее слезы?

Не знаю.

Но я точно знаю, что самый значимый день в моей жизни стал и самым худшим — когда у меня забрали Мину. И все, что я делала с тех пор — жонглировала работой на полную ставку и учебой в школе, жаждала получить высшее образование, искала лучшее будущее, — было сделано ради нее.

Вы просили четыреста слов. Я могу дать вам четыреста тысяч. Но в конце концов, моя мысль сводится к четырем — я люблю свою сестру.

И благодаря этому я знаю, что в моей жизни будет только один плохой день, потому что больше я не могу себе позволить. Я получу нужную мне степень и сделаю это с идеальными оценками. Я найду потрясающую работу и добьюсь прекрасных результатов в своем будущем. Самое главное — я верну Мину и обеспечу ей то будущее, которого она заслуживает.

И через десять лет, когда придет очередь моей сестры писать это эссе, она сможет сказать, что самый важный день в ее жизни — это не кошмар.

Это сон.

ЗАМЕТКИ ЧЛЕНА ПРИЕМНОЙ КОМИССИИ:

Хотя в эссе студентки нет полной сосредоточенности на себе, она демонстрирует беззаветную преданность своей сестре, что, по моему мнению, сделает ее успешной студенткой в Уилтоне. В конце концов, мы ищем студентов с природным стремлением и склонностью к успеху, и, несмотря на все невзгоды, эта студентка, похоже, обладает ими в полной мере.

Кроме того, студентка демонстрирует уровень самосознания, необычный для учеников ее возраста. Она задается вопросом об этичности желания увидеть свою сестру настолько сильно, что она готова сделать это — даже если это означает, что ее сестра будет страдать от боли.

Самое важное, что она честно признается себе и нам в этих чувствах (и недостатках) и умеет использовать их в качестве мотивации.

Единственное, что меня беспокоит, — это то, что, живя ради сестры, она может начать терять себя. В конце концов, она так сильно заботится о другом человеке, что готова поставить его выше себя. Но разве не это мы хотели бы видеть в адвокате?

О, Боже мой.

Она…?

Эта женщина, которую при первой встрече я назвал яростной стервой, копает золото, чтобы поддержать свою младшую сестру. Это благородно. Это неожиданно. И это так, так глупо, что у меня возникло сильнейшее, необъяснимое желание положить этому конец.

Я начал поиски в поисках того, что можно использовать против Минки, и я нашел это. У нее есть сестра, находящаяся под опекой государства, и она хотела бы ее вернуть. Это значит, что она не может позволить себе никаких скандалов. Она не может позволить себе обратиться в полицию и все это время блефовала.

Но я нашел и то, чего не ожидал.

Общее мнение.

Все, что Минка написала в этом эссе, я уже чувствовал.

Я знаю, каково это — иметь младшего брата или сестру. Каково это — ставить его выше себя и обжигаться при этом. С Реньери и даже с Нацом, который теперь лежит мертвым в моем подвале, я с удовольствием ставил их выше себя в какой-то момент своей жизни.

Как и Минка, самый значительный день в моей жизни можно свести к одному дню. День, когда я убил своего дядю Луку. И все последующее, каждый прожитый мною с тех пор день — результат этого гребаного дня.

Когда я закончил читать эссе Минки, я был ошеломлен тем, что эта женщина, которой я не давал покоя, эта женщина, чью жизнь я делал сложнее без всякой причины, кроме как потому, что она вошла в нее без приглашения, и судьба продолжает сводить нас вместе, — это тот, с кем я могу общаться.

До прочтения этого эссе я собирался выгнать ее.

Я собирался шантажировать ее, чтобы она закрыла рот и навсегда ушла из моей жизни.

Но теперь?

Не думаю, что смогу.

И, черт возьми, соседка по комнате — поправка: соседка, к которой я испытываю физическое и душевное влечение, — это последнее, что мне сейчас нужно.

Злые люди не всегда мудры.

Джейн Остин

МИНКА РЕЙНОЛЬДС

Я прохожу несколько кварталов, прежде чем начинаю сомневаться в себе.

Если не считать моего вспыльчивого характера, я обычно уравновешенный человек, но когда речь заходит о чем-то, связанном с Миной, рациональность вылетает за дверь, и я на сто процентов становлюсь эмоцией.

Я ничего не могу с этим поделать.

Так бывает, когда любишь кого-то.

Ты думаешь сердцем, а не головой.

Конечно, иногда мне кажется, что я поступаю рационально, но через некоторое время я обычно понимаю, что это не так.

В этот раз на это ушло около пяти минут, и вот я уже иду обратно в дом Ника, чувствуя себя полной идиоткой. Я не могу пойти к Мине, если вдруг кто-то действительно придет за мной. Я не собираюсь рисковать и приводить убийц к ее порогу.

К тому же мне все еще нужно где-то жить, и пока я не найду другое жилье, Ник — это все, что у меня есть. Поэтому, когда я вхожу в его дверь, которую он даже высокомерно оставил незапертой и безоружной для меня, я готова умолять его позволить мне остаться, извиниться за то, что ушла, или что еще он хочет услышать от меня.

Вот почему я удивляюсь, когда, войдя на кухню, он смотрит на меня с таким невыразительным лицом и спрашивает:

— Как ты так спокойно ко всему этому относишься? И не надо придумывать мне эту ерунду про "я выросла в Бронксе". Да, возможно, это сделает тебя круче какой-нибудь принцессы из пригорода, но не до такой степени.

Он делает жест в мою сторону и продолжает:

— Ты не дрожишь; ты и глазом не моргнула, когда я убил кого-то раньше; а в подвале ты увидела связанного парня и задохнулась. Тихонько. Я слышал, как в кинотеатрах люди шепчутся громче, чем ты. Так что выкладывай.

Я смотрю на него, забыв о своих попытках смириться, потому что это единственная тема, о которой я не хочу говорить.

Никогда.

Я заставляю себя казаться скучающей, когда говорю:

— Меня все это не волнует. Оружие, насилие и твоя задумчивая рутина с плащом и кинжалом? Это не впечатляет. Меня это не беспокоит. Вот и все. Нет никакого сюжета. Мне просто наплевать.

Он насмехается и откидывается на спинку своего кресла у кухонного острова.

— Ты думаешь, я поверю, что тот, кто говорит "мне просто плевать", также не боится убивать? — Его глаза сужаются, и он бросает на меня зловещий взгляд, который одновременно тревожно красив и тревожно обескураживает. — Будь реалистом.

Я защищаюсь, скрестив руки на груди.

— Почему я должна тебе что-то говорить? Ты ведешь себя как придурок.

— Ладно, не говори ничего. — Он жестом показывает в сторону фойе. — Дверь в той стороне.

— Значит, если я не буду говорить о своей личной жизни, мне придется уйти?

Он кивает.

Мои кулаки крепко сжимаются, а глаза вспыхивают от гнева. Сколько можно умолять его позволить мне остаться. Я отказываюсь говорить об этом, поэтому достаю свой козырь.

— Что мешает мне уйти и позвонить в полицию?

Уголки его губ приподнимаются в красивой, злобной улыбке, полной угроз и обещаний. Я инстинктивно делаю шаг назад. В ответ он встает со своего места и подходит к моему месту на другом конце острова. Я стою на своем, не желая отступать. Я ни за что не стану потакать ему в моем прошлом. Я просто не могу этого сделать.

Стоя передо мной, он кладет руку на стойку по обе стороны от моего тела, фактически загоняя меня в ловушку, но не прикасаясь ко мне.

Его улыбка расширяется, когда он говорит:

— Ты же не станешь звонить в полицию.