Если честно, я сидел в своем доме и прятался, как маленькая сучка.

Я говорю себе, что это потому, что на кону не только моя жизнь. Мне нужно думать о своих охранниках. Находясь на виду у всех, я подвергаю риску не только их, но и жизни всех, кто находится рядом со мной.

Но несколькими минутами ранее, когда дверь машины захлопнулась и я тут же выпрямился, я понял, что сам себя обманываю.

Кого, черт возьми, я пытаюсь обмануть?

Я сидел дома, ничего не делая в приятный субботний день, потому что ждал ее возвращения.

И когда раздался звук ее машины, я выглянул из-за занавески окна и увидел ее темно-рыжие волосы, мягкие локоны которых нежно трепал ветер. Я на мгновение задумался о том, что делаю.

Я пялился, как дрочащий подросток.

Был ли я смущен? Безусловно.

Остановился бы я? Чертовски маловероятно.

Я еще секунд десять наблюдал за тем, как она вприпрыжку поднимается по ступенькам к дому Джона, прежде чем она открыла дверь ключом и скрылась из виду. Я вздохнул и вернулся в свой кабинет.

Не прошло и минуты, а я все еще сижу за своим столом, испытывая искушение поискать ее в Интернете.

Я не знаю ее имени, но не так давно уловил на ее свитере фамилию Рейнольдс, а годы работы убийцей и затворником дали мне возможность развить исследовательские таланты, сравнимые с самыми известными сталкерами. На краткий миг я замешкался, мои пальцы замерли над клавиатурой.

Я могу получить записи с камер наблюдения за пределами моего дома.

Я могу сделать снимок ее лица.

Я могу прогнать его через все известные человеку программы распознавания лиц.

Это будет просто.

Я могу сделать все это… но тогда я опущусь на самое дно.

Правда в том, что, поговорив с ней несколько раз, я в глубине души знаю, что она не причастна к убийству, но мне нужна причина, чтобы заглянуть в ее прошлое — к ней. Но…

Она не мишень.

Она не отмечена смертью.

Она — никто.

И я понятия не имею, почему мне это так чертовски интересно.

Я вздыхаю, смотрю на потолок, сосредоточившись на пятне, где пересекаются углы стен. Когда я красил стены в серый цвет, то случайно оставил светло-серую точку на ярко-белом потолке. Я мог бы исправить это, но в то время мне нравилась идея несовершенства.

Это был осязаемый, видимый недостаток, и он был моим.

Это был я.

Но через некоторое время я начал возмущаться. Я даже назвал пятно Засранцем, потому что, как засранец, мое несовершенство издевалось надо мной каждый день, когда я смотрел на него, не имея ничего другого в своей жизни.

Лежать на дне день за днем становится скучно.

Избыточно.

Монотонно.

Утомительно.

Иногда, когда мне становилось совсем невмоготу, я поддавался безумию, дергавшемуся на задворках моего мозга, и разговаривал со своим Засранцем на потолке. После третьего раза или около того я понял, что разговариваю с неодушевленным предметом, называя пятнышко краски на потолке Засранцем, и перестал.

В то время это был абсолютный минимум.

С тех пор я опустился еще ниже.

Например, целый день ждать, пока на глаза попадутся огненные волосы и созвездие блеклых веснушек.

Например, раздумывать, стоит ли заводить киберпреследование совершенно незнакомого человека.

Например, направить свою энергию на случайную красотку, потому что не хочу думать о том, что мой младший брат, которого я по-прежнему люблю и за которого готов отдать жизнь, так сильно хочет моей смерти, что готов заплатить пять миллионов долларов, чтобы это произошло.

Не-а.

Не буду думать об этом.

Я лучше буду весь день пялиться на своего Засранца.

И я так и делаю.

Я пялюсь на эту чертову штуку до тех пор, пока серость ее цвета не расплывается в белый, и я не уверен, что то, что я вижу, — это цвет, который существует в любом цветовом спектре.

Я смотрю на эту чертову штуку до тех пор, пока моя шея не начинает болеть от взгляда в потолок, а плечи не начинают болеть от тяжести, которую несет моя шея.

Я пялюсь на эту чертову штуку до тех пор, пока крошечный кусочек вечернего света, оставшийся снаружи, не превращается во всепоглощающую тьму, а моя скука даже не регистрируется в моем сознании, потому что мой разум отключился.

Выключен.

Неработоспособен.

Не работает.

И когда со стороны улицы Джона раздается легкий стук закрывающейся двери, этот едва уловимый звук чудесным образом регистрируется в моем мозгу, заставляя меня сорваться с места и лететь к двери. Я кричу своим охранникам, чтобы они оставались позади, полагая, что они слышали, как я встал.

И по какой-то чертовой причине моя скука достигает предела, я открываю дверь и так красноречиво говорю:

— Привет.

Я даже не помню, когда в последний раз приветствовал кого-либо чем-то, кроме пули.

Но привет?

Это так обыденно.

Так нормально.

Так дружелюбно.

Другими словами, это полная противоположность мне, и от этого мне хочется смеяться. Вполне уместно, что женщина, вызывающая у меня реакцию, столь отличную от всех остальных, получает от меня приветствие, столь же выбивающееся из общего ряда. А поздороваться, как будто я чертов подросток, который только-только обрел уверенность в себе, чтобы впервые заговорить с девушкой после того, как открыл свой первый журнал "Плейбой" или еще какую-нибудь хрень, — это уж точно не в моем характере.

Она смотрит на меня, ее маленькое личико перекошено в милую хмурость.

— Чего ты хочешь?

Это ее излюбленный вопрос, который она всегда задает, а я, кажется, никогда не могу на него ответить. И, несмотря на выражение "мне все равно", которое обычно постоянно приклеено к моему лицу, уголки моих губ приподнимаются в искренней улыбке, забавной, как я заметил, когда я нахожусь рядом с ней. Только в этот раз я позволил себе показать это короткой улыбкой, потому что, какого черта. Если я здороваюсь с ней как обычный Джо, то могу и улыбнуться.

— Ничего, — отвечаю я таким тоном, который говорит об обратном.

Она закатывает свои изумрудно-зеленые глаза и поворачивается ко мне спиной. Красивая спина, стройная и подтянутая, но то, к чему она ведет, еще приятнее. Я не отрываясь смотрю на ее задницу. Круглая и упругая, она притаилась под божьим даром для мужчин — штанами для йоги.

Не раздумывая, я провожаю взглядом ее удаляющееся тело и принимаю глупое решение. Прислонившись спиной к дому, я хватаю со столика в прихожей два пистолета, заправляю их в задний пояс своих темных джинсов и бегу за ней.

Спонтанность ощущается как свобода среди моей идеально спланированной жизни.

Она смотрит на меня, от нее волнами исходит враждебность и, осмелюсь сказать, печаль.

— Я не в настроении для этого. Чего ты хочешь?

— Мне скучно, — честно отвечаю я.

— Скучно, — повторяет она. На ее губах это слово звучит по-иностранному.

— Ага. Я так и сказал.

— И что, по-твоему, я должна с этим делать?

— Ты уже это делаешь.

И она делает. Просто быть здесь с ней, с кем-то, кроме меня и двух охранников, которые дежурят в моей комнате безопасности, творит чудеса с моим мозгом. По правде говоря, это может быть кто угодно, и я буду доволен.

Серьезно.

Кто угодно.

Кроме Ашера, Винсента, Люси, моих охранников, Романо, Андретти, моего брата…

Она поворачивается ко мне, останавливая нас обоих вместе с моей мыслью.

— Стоп. Что бы ты ни думал, что делаешь, просто остановись.

— Остановись. — Я играю с этим иностранным словом на языке, его звучание непривычно для моих ушей.

Мне никогда раньше не говорили остановиться.

Это впервые.

И это сексуально.

Мне нравится это слово. Мне нравится, как оно звучит на ее пухлых губах. Мне нравится, что она не обращает на меня внимания. И мне, наверное, стоит перестать с ней разговаривать. Так будет лучше. И я так и сделаю. Еще одна минута, мысленно обещаю я себе и ей. Мне нужна еще одна минута. Я был честен, когда сказал, что она лечит мою скуку.