Я тут упомянул вскользь о своих сексуальных победах и тем, должно быть, немало озадачил читателя. Объяснюсь. В этих гостеприимных стенах мои проблемы благополучно разрешились. Конечно, еще дома я почувствовал заметное улучшение. Может быть, постепенно восстановились все функции щитовидной железы, а может, я не могу этого исключить, повлияло то, что я наконец сбросил крест возложенной самим на себя мести. Но главное, бесспорно, — та атмосфера полной раскованности и открытости, которую я здесь нашел. Мое суперэго истончилось здесь, так сказать, до дыр, восходящие и нисходящие потоки вихрились в моем сознании.
Здесь, в этих самых стенах, я впервые познал мужчину. Кто знает об этом чувстве не понаслышке (а это, я думаю, большая часть моих читателей), тот представит значение для меня этого шага. Мне казалось, я изменился даже внешне. Изменилась походка, манера разговаривать. Я стал спокойней, дружелюбней.
Я познал (отдаю себе отчет, что это слово звучит тут напыщенно) мужчину с обеих его сторон. В первую же ночь меня изнасиловал при всех один продавец из комиссионного магазина, огромный, с огромным волосатым брюхом. Никто не спал, все притихли, прислушиваясь к нашим стонам. Он был из другой палаты, Коля.
После этого случая он не здоровался со мной, только смотрел хмуро, из-под кустистых бровей. Он подходил ко мне дважды. Первый раз он внезапно протянул мне огромную пятерню и представился Колей. Он стал вдруг приветлив, почти ласков, ну и фамильярен, конечно, от этого никуда не денешься. Мы говорили с час. Он объяснил мне, новичку, после каких уколов плохо стоит, а после каких — не стоит совсем.
В другой раз он подвел ко мне юношу, тонкого и в очках, и удалился тут же, сказав, что нам, то есть мне и юноше, есть о чем поговорить друг с другом. Юноша оказался моим тезкой. Он был крайне смущен ситуацией, мне приходилось тянуть из него все клещами.
Суть дела была вот в чем. Он не был оптимистом, этот Валя, не верил в возможность отвертеться от армии. «Ну и хер с ней, послужишь», — утешал я, ведь оттрубил я почти год в ПВО, пока не комиссовали. Но дело-то было и не в этом даже, он боялся, что его там будут ебать. «Ну, не без этого, конечно», — согласился я, но тут понял, что это сказано было в буквальном смысле. «Ах, вот оно что. Да нет, старик, это вовсе не обязательно». Но Валя пребывал в мрачной уверенности. Настала неловкая пауза. Я начинал догадываться, а Валя, бедняга, видя это, совсем потерялся, тер очки и щурился.
«Я хотел бы, если уж это суждено мне, то я бы хотел, я бы тогда хотел, чтобы… чтобы этим человеком стали вы». Я обнял его. «А что вы знаете обо мне, Валентин?» — спросил я. Его действительно так звали. «О, — воскликнул он, — я знаю о вас бесконечно много!» Это удивило меня. «Вы — Валентин Олень. Я читал ваши книги». «Алень, на А». «Простите… Там есть просто волшебные места. Хотите, я прочитаю, на память?» «Нет-нет, Валентин, зачем это. И я хочу вас предупредить. Эти книги и я сам, особенно, может быть, много хуже, чем вы думаете». Валя побледнел. Он принял эти слова за вежливый отказ. Пришлось взять с него слово не сходить с этого места, а самому идти к Дим-Димычу за ключами.
В кабинете я раздел Валю, медленно, любуясь его стройной фигурой, разделся и сам, попросил его дотронуться рукой до моего члена. Он сделал это. Рука слегка тряслась. «Сожми. Смелей». Когда он разжал пальцы, член был упруг, налит кровью. Я попросил Валю плюнуть на его головку. «Зачем?» — спросил Валя. «Скоро поймешь», — подумал я. Чуть размазав слюну мизинцем, я повернул парня головой к окну и начал. Я старался причинить ему как можно меньше боли: на его век ее-то хватит с избытком, но слюна — никчемная смазка. Когда он надевал свои белые трусы, маленькое красное пятнышко проступило на них. Я взял с Вали обещание обращаться ко мне отныне на «ты».
Дим-Димыч был хороший врач и хороший человек. Мы очень сошлись с ним. В отличие от других врачей, он назначал уколы только тем, кто действительно был болен. Мы играли с ним в шахматы, он играл неплохо. За игрой он много и интересно рассказывал, в основном про врачей и пациентов. Кое-что я записывал. Я, в свою очередь, сочинял для него оды, когда он ходил к кому-нибудь на день рожденья.
Однажды в воскресенье у нас произошло небольшое событие. С утра, как обычно, мы занялись голубиной охотой. Наш долговязый заводила на этот раз приготовил всем загодя по листку бумаги и, еще не открыв окно, произнес маленькую речь: что сегодня, мол, особый день и мы должны потому писать самое сокровенное. Дескать, все исполнится. Мы посмеялись и с энтузиазмом принялись за дело. Чего тут только не было! И «С НОВЫМ ГОДОМ», и «ЛЕНА Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ», и «МИР ВАМ», и «ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ ОТСЮДА», и, разумеется, «ХУЙ» (и не один), и «РОССИЯ, ПРОСТИ МЕНЯ!» — это Вадик, американский шпион. Я написал: «Я — ГОЛУБЬ». Длинный посмотрел неодобрительно, однако промолчал. Сам он не участвовал в коллективном творчестве, а что-то строчил в тетрадочке, но до него никому не было дела — так мы увлечены были. Кто-то написал: «СМЕРТЬ», Саня, физик, не стал ничего писать, ушел, много было пустых бумажек и много рисунков. Например: сердце с цифрой 6 внутри.
Вдруг под самые стены заведения подкатил автобус, да какой! Огромный и с надписью «TV Holland» аршинными буквами. Длинный раскрыл окно и крикнул им что-то по-английски, я не успел разобрать. Тут и первый голубь подоспел. Весь день они снимали нас и бедных птиц. Часть голубей, попородистей, подвез еще на рафике какой-то сморчок. Любопытные медсестры сновали вокруг дюжих, прикинутых телевизионщиков. Весь персонал был предупрежден заранее.
«Что это было, черт побери?» — спросил я у Дим-Димыча, когда все кончилось. «Да шут его знает. Какая-то «акция». «Голубиная почта» называется. Этот длинный — какой-то известный авангардист, Семенов-Цвет его фамилия». К моему стыду, я не знал такого. В тот же вечер он, раздав нам мелкие подарки, сигареты и т. д. и попрощавшись с каждым за руку, исчез.
Дим-Димыч раскрыл мне глаза на некоторых экспонантов нашего зверинца. Он показывал мне подпольного миллионэра с уже приросшей, как говорится, маской дебила с выпученными губами. Наоборот, мой знакомый Илюша с грустными глазами, отдававший друзьям и родственникам распоряжения, куда поместить валюту, оказался простым инженером, живущим с женой и ребенком в коммуналке. Это была своеобразная мания величия.
Я убедился очередной раз в своей непобедимой ни возрастом, ни опытом наивности. Моего друга-физика держали здесь не потому, что он разговаривает с атомами и частицами — это не социально опасно. На этом настаивала его жена, та, которую я тянул в туалете, ей нужна была квартира, чтобы жить там с любовником-грузином.
Я поговорил с Верой по-хорошему, и мы уладили этот вопрос. На время моего пребывания здесь я дал ей ключи от квартиры, предупредив: «Музыку не включать, цветы и напитки не трогать, приносить с собой. Узнаю, убью: не забывай, где мы находимся». Вера расцеловала меня, Дим-Димыча и Саню. Она не отказала Дим-Димычу в одной просьбе, и вскоре Саня был отпущен на неопределенный срок (так как неопределенным было время моего здесь пребывания). Она забирала его, мужа, с цветами, она, безусловно, любила его по-своему. Сука, что говорить, но отчасти я ее понимаю: Саня настолько не принимал Эрос ни в платоновом, ни в каком другом смысле, что даже забивался в угол, когда включали телевизор и все население, и я, в том числе, приветствовало дикторшу столь бурным шквалом улюлюканий и паханых волеизъявлений, что сходился послушать персонал со всего этажа.
Что касается фарисея-книжника, с которым мы спорили до хрипоты о сравнительных достоинствах борхесовских новелл, то он действительно был жуликом, но Островского не переписывал, а как все, просто инсценировал несколько суицидных попыток.
Уже перед моей выпиской приключилась неприятная история, за которую даже попало нашему Димычу. Они выписали лже-миллионера домой, к больной жене. Он вроде вылечился, вышел на работу. Потом, как-то придя домой, открыл настежь окно и, взяв на руки трехлетнюю дочь, шагнул туда с восьмого этажа.
