И вот приближается развязка. Играется и-цзин. Все ништяк. У меня инь в червях и инь в харях, а поднебесная уже вся выложена. Правда, земля — пустая, небо — наполовину. Думаю: «ебись оно конем» и подкладываю джокер. Револьвер лежит на середине стола. Жир дрожащей рукой берет из колоды, и это оказывается червь червей.

В этот момент мне даже показалось, что я вижу в утлых глазах Нежити нечто похожее на сочувствие. Как бы прочитав мысль, она сорно отворачивается.

Жир кладет, значит, на место джокера червя червей и выкладывает, торжествуя, сына правителя в нижней позиции — кругоизвивное творение тьмы вещей, а заодно и ян солнца и дэ искренности. Такие вот перемены.

«что выбираешь, — нарочито бесстрастно спрашивает Я, — рулетку? цикуту?» «отчего же? — говорю, — рулеточку». Но очко играет, слово мутирует, волос дрожид. А в и-цзине, как и-цзвестно, тянуть надоть, ьпока кал ода не конь ч-ица. А там — 128 карт.

«рулетка», — повторяю твердо и начинаю лом. «склоняю!» — поворачиваюсь к Жиру, Жир нагибается, и я вставляю ему дуло в дупло. Валет. Раз, два. Бабах! Только ошметки по всей комнате! Те двое притихли, «рога!» Хоп: опять валет. Приставляю мушку к вялому подбородку Нежити, и две струи страха, словно гроб и молния, соединяют на миг лоб ее с потолком. «вымЯ!» — кричу я (Я)ю и простреливаю колоду посередине. (Я) теряет лицо, «полночь», — говорю я и, хлопнув дверью, выхожу в коридор.

Никого нет, только доносится шум, жилой, живой, приглушенный тонкими стенками. Иду в самый конец: автомат один на все общежитие. Дело в том, что я обещал позвонить Слону до одиннадцати. И вот теперь длинные гудки — никого нет дома. Мне не хочется сразу возвращаться в комнату, и я заворачиваю в правое крыло, там есть маленький балкончик. Справа и слева — наши оштукатуренные стены без окон, под ними дворик, детская площадка. Частенько захожу сюда вечерком. Во дворе никого нет, но расположение стен такое, что сюда доносятся то обрывок разговора, то лай собачий, то вдруг шум машины и скрип тормозов, хотя до улицы Орджоникидзе отсюда метров двести, не меньше. Ветра здесь почти никогда нет. И тепло. Все-таки весна, черт возьми! Клейкие листочки и так далее.

Ладно. Возвращаюсь. Сидят. Жир притухший совсем. Зато к Не с утратой жизнекорня вернулось вдруг мужество. Встрепенулся: «ну, в бисерок?» «поехали», — соглашаюсь без энтузиазма. Кругом бардак, грязные стаканы, потолок забрызган мозгами. Кидаем на пальцах. Жиру выходит метать, мне — заказывать икру, а Не — хогом, то есть стоппером, угадывать когда у кого бисер и останавливать икру. Заказываю красную. Жир метнул: черва. Прикрываю свой лист ладонью, пишу «р». Опять везет всю дорогу. Махнулись. Заказывает Жир. Заказывает черную, приносят красную. Даже не интересно как-то. Но посматриваю на Не. Я больше — ростов, сочи, а Не, я знаю, силен в этом деле, позевывает. Это обычно не к добру. Настает Жиров черед быть хогом. Хогу думать особо не надо, но зевать тоже не стоит. А Жир точно в спячку впал. Позеленевший, обмякший. А мне что? В поддавки? Чувствую: у Не уже есть. Кричу: «рыло!» Приехали. Вот он, голубчик. У меня — сер, а у Не — как я и думал. Жир устало разворачивает листок, там — ер. «извини», — говорю, — се ля ви. поедалочка выходит. вы приготовьте всё, я сейчас приду». И выхожу.

Не то чтобы я еще надеялся, даже не для очистки совести. Честно говоря, мне захотелось пройтись, размять ноги. И все же огорчаюсь: Слон не подходит. Не дождался. Не спеша шагаю обратно. Не стоит у двери. Сначала не понял: что стоит, кто стоит. Потом дошло. Плохо, вижу, дело.

«открывай, не валяй дурочку», — бубнит в дверь Не и вопросительно смотрит на меня, «щас, щас», — доносится оттуда. Смотрю на часы. Полвторого. «Жир, — опять пытается Не, — Жир, а Жир, что ты там затеял?» Ухо к двери. Ничего. Только шорохи какие-то. Неясного происхождения. Пытаюсь, конечно, что-то, ковыряю как могу, но ключ торчит изнутри. Заглядываю к соседям. Рубик спит. В темноте нащупал на подоконнике отвертку, спотыкаюсь о кружку на полу, кто-то переворачивается со стоном на другой бок, бормотнув что-то бредовое.

«я буду отжимать», — говорю Не, — а ты — дави». Дверть подалась, язычекъ вышел. На соплях же все. Свет горит. Никого нет. Окно распахнуто. Настоящий разгром. Валяются носки, ботинки. Моя простыня на полу. К перекладине рамы прикреплен как бы канат. Сначала привязана простыня. Ее конец связан морским узлом с другой, далее носки, опять носки, к ним привязаны кальсоны, шарф, еще что-то. Вся эта херня свешивается на улицу и обрывается где-то на уровне третьего этажа. А на асфальте под нами распластался Жир. Руки, ноги в стороны, полусогнутые. Лежит как фашистский знак. Ни шевеленья какого, ни стона.

Я в коридор. Лестница. Вниз. Выбегаю, язык на плечо, и что же вижу? Ничего. И следа никакого. Уполз.

Прошелся я туда-сюда, дошел до текстильного. Вернулся. Обошел вокруг для очистки совести. Продрог слегка. Поднимаюсь. Сидит. Что я и подозревал. Вид — краше в гроб кладут. Молвит: «извини, Игорь, как-то я смалодушничал». Я только вздохнул в ответ, «но я готов», — говорит Жир. «ой ли?» Вместо ответа он засучивает рукав и кладет руку на стол, «а ремень?» Молчит. «понятно». Вытаскиваю из своих брюк ремень, перетягиваю ему выше локтя. Он послушно сжимает и разжимает кулак, пока я ищу шприц. Втюхиваю ему пару кубиков промедола. Зрачки расширились, волосы короткие зашевелились. Молчит. Потом говорит: «я поставил». Действительно. На плитке нашей сковорода стоит. Вчерашняя вермишель начинает уже шипеть.

«ну и ладушки, я начну». Разыгрываем как обычно — в Станиславского. Сначала одну, говорю: «дама». Он — тоже. Я кладу три. Задумался. Чувствует, что там фуфло, а вскыть — очкует. Наконец выдавил: «еще одна дама», кладет. А я ему: «еще три». Серый весь стал. От нерешительности. Еще одну. А я — две. Вдруг решился. Кричит: «не верю!» А вот они сверху: пиковая и трефовая. Не дрейфь или не играй совсем. Карты в сторону, тарелку под локоть, начинаю резать выше запястья. «а яко же веровал еси» — болтовней его отвлекая, как маленького, аз воздаю. Больно ему, скрипит зубами, несмотря на укол. Жалко. А что делать? Жилы, нож тупой, конечно. Но игра есть игра, есть — так есть, ебать — так королеву. Отрезал кое-как, бросил кусок на сковородку, шипит, помешал ножом. Теперь Жир ходит, «четыре туза», — объявляет. Совсем ума лишился. Не верю, естественно. Оказывается правда, четыре туза. Стали меня есть. И все же я проигрывал реже. Жир уже в одних брюках, то там, то сям торчат голые кости, а я еще имею какой-то вид. Все-таки я играл пособранней, хотя местами и плыл, терял концентрацию. Поедалочка вообще никогда легкой не бывает. В какой-то момент показалось, что Жир взялся, вот-вот настанет перелом, «э-э, не-ет. поздно, Жирушка», — сказал я себе. Я «стиснул зубы» и так ждал, когда Жир «рухнет». Когда ели мой член, я даже привкуса мочи не чувствовал, так устал. Вымотался. Дальше было еще мучительней. Все эти бронхи там, желёзки. Свои, чужие. Отскребаешь последние вермишелины, а вся эта требуха стоит в горле. Бр-р. Хоть бы портвешком сплеснуть. Жир жилистый, я говорил. А как я ел его сердце! Натурально им давился! Ужас. Поедалочка вышла затяжной.

Уже под утро появился Не. Увидел разгром, кровищу и то, что от нас осталость, вышел. Вернулся не один. За ним шли Я и незнакомый мне парнишка в очках, «опять до объедков дошло», — заметил Не как-то даже брезгливо. Новенький по-хозяйски достал с жировской полки скатанный в трубочку ватман. Не тут же развернул его, сгреб на старый чертеж наши с Жиром останки и стряхнул в мусорное ведро, накрыл крышкой, чтоб не воняло. Сел. «жить!> — закричал я сквозь крышку.

Нежить встрепенулась, обретая вновь жизнекорень. Очкарик оказался Виталиком со второго курса. Я поменял третье лицо на второе и тут же на первое.

Я распечатал новую колоду.

Помню, я опаздывал. Мне должны были звонить из-за границы. Я остановил опель. Там уже сидели двое — парень и девушка. Чего ради они подобрали меня, и сейчас мне непонятно.