— Милый, милый Доброслав Мирославович.

Меж тем незаметно подкралась ночь. Ночь нежна. Она ласкает богатых и бедных, старых и молодых, если те устали. От борьбы с дневной нелегкой жизнью, или сами с собой, или просто силы вдруг кончились.

Теперь учительская его голова, отрыдавшись, покоится между укрытыми шелком коленями девушки.

Какая же знойная сучка — думает учитель, впадая в сладкую дремоту.

Еще одно субботнее утро Мурра. Мурр развалился в кресле. В левой руке тарелка с яичницей-глазуньей, в правой вилка и граненый стакан с пивом. Он зевает, отхлебывает пивка, ставит стакан на пол и пытается отломить вилкой кусок яичницы. Она не дается. Мурр засовывает кусок целиком, жир лоснится на его небритых щеках. Прожевав, Мурр приказывает: Новости! В углу слышно движение, пупс выходит шатающейся походкой из-за платяного шкафа на середину комнаты и открывает пухлый гуттаперчевый рот, прокашливается. «Доброе утречко, Мурр, мурреночек ты наш. Позволь…» — Дальше, — прерывает пупса Мурр. «…затянулось до поздней ночи. Парламентарии-хренарии…». — Опускаем политику! «…ожидается похолодание, не отморозь, драгоценный ты наш, себе…» — Спорт. «O-о, это моя любимая тема. Новый вид спорта придумали жители СубАвстралии: в водах Тасманийского пролива…» — Уходи! — Мурр зевает. — Извини, я не в форме что-то сегодня.

Пупс поворачивается в одну сторону, потом в другую, прокашливается. — Нет-нет, уходи.

Пупс благодарит за внимание, раскланивается, издавая во время наклонов непристойные звуки задним динамиком, скрывается за шкафом. — Нострадамус! — выкликает Мурр. За шкафом вновь начинается движение, на этот раз оно сопровождается шумом, похожим на возню, потом стуком тела об пол. Мурр заинтригован, однако не настолько, чтобы оторвать тяжелую задницу от старомодного статического кресла. Из-за шкафа появляется голова Нострадамуса без головного убора, затем и сама кукла на четвереньках. Ее опережает Агент, лоб которого светится красным — сверхважное сообщение. — Что еще?

«Год 2222 обещает быть…» — Нет, не ты! Абрамчик, что там стряслось?

«Буквально в эту минуту освободился квартириум в частном шельфе Скрипучих Уключин.

Престижность района оценивается как Весьма-и-весьма. В случае если вы желаете…» — Каком случае, Абрамчик? — Мурр кряхтя выбирается из кресла. — Немедленно оформляй заявку! Во сколько это мне обойдется? А ты чего рот разинул? Да не ты. Дамус, ушел!

Нострадамус разворачивается на четвереньках и отбывает за шкаф, волоча полы сюртука. «Квартириум принадлежит к категории Субвесьма и обойдется вам 0,15 года».

— Хорошо, оформляй, да поживей.

Мурр плюхается в кресло, но ему не сидится. Он начинает готовиться к переезду, фиксирует полки и стойки, заливает липкой пеной кухонную утварь.

К вечеру формальности улажены, годы проплачены и квартира Бесценный Ларчик, качнувшись и поскрипев, покидает свой нынешний квартириум и трогается в неблизкий путь. Торопиться, впрочем, теперь некуда, место теперь никто не займет.

Уже под утро Мурр приближается к шельфу Скрипучих Уключин. Он стоит у окна-стены, вглядываясь в размытые огонечки широких проспектов, в сигнальные прожекторы рифа, в которых мечутся колонии мальков. Пол мерно покачивается. На экране сервисного блока Муррова звездочка почти вплотную приблизилась к кружочку квартириума.

Проходит еще добрых часа три. Звездочка запрыгивает в кружочек, но проходит еще часа два, пока стуки, покачивания и поскрипывания утихаают, шипение гидросистем смолкает. В полдень из-за шкафа выходит Юнга и докладывает об успешном окончании разгерметизации. Мурр не слышит. Обессиленный, он уснул в кресле.

* * *

Новая жизнь Мурра. Вечерами Мурр, приодевшись, выбирается в свет. Променад широк и уходит в бесконечность, во всяком случае, он ведет к рифу с его увеселительными заведениями, лифтами и портами. Эспланады. Проспекты. Чистильщики обуви под пальмами. Запахи водорослей, солярки и выброшенной на берег рыбы из замаскированных под старинные урны для мусора ретрофорсунок. Население Уключин прогуливается неспешно, демонстрируя напускную, а может, и подлинную праздность. Здесь улыбаются, встречая знакомых и незнакомых, ведут неспешные беседы о литературе и театре былых или небылых времен — в общем, делают все то, что и положено делать «новым молодым», составляющим, похоже, большинство населения квартала, тех, что заполнили своими телами, говором и запахами бесконечные проспекты, анфилады и эспланады Скрипучих Уключин.

Через несколько месяцев мы видим нашего персонажа преображенным: он опрятен, похудел, раскланивается с соседями, он подходит к группке «новых», ведущих бесконечные беседы о Фолкнере и Твардовском, бросает пару фраз и, растянув толстые губы в улыбке, отходит в сторонку, закуривая «сигарету». У него даже появилась кличка: ДонКихот. «А вот и наш ДонКихот», — приветствуют его барышни в декольте, с шеями, иссеченными грубыми шрамами пластических операций, подкрашенными кармином. «Бонсуар, — отвечает ДонКихот в тон, — вы сегодня свежи как никогда». «Никогда не говорите никогда. Мы только из парилки. Присоединяйтесь как-нибудь». «Ни будь», — улыбается он. «Как сам?» — поворачивается он к юноше лет двухсот, отхлебывающему светящееся «пиво» из горла «бутылочки», стоящей целое состояние. «Вашими молитвами. Не присоединитесь ли вечерком к нашему обществу? Будут нарды, чипаевцы. Вы играете в чипаевцы?» «Я пас», — мило улыбаясь. И группка наблюдает неспешно удаляющуюся спину Мурра, жителя Скрипучих Уключин.

Интерьер Бесценного Ларчика почти не изменился. Продан Нострадамус, бит пупс, куплены кое-какая кухонная утварь и санитарные процессоры. Мурр не вписан в очереди на зеркала с настоящей амальгамой или на многотомные собрания сочинений из настоящей бумаги — он отдает себе отчет, что среди населения квартала он останется чудаком, чужаком, даже продолжая с полуслова мысль собеседника, потому что лоск общения не более чем сухая шелуха луковицы, которая, отлетев, обнажит сочные слои, годовые кольца стволовых клеток, по которым, как по кольцам на срезе дерева, можно узнать возраст «подростков». Либо их отсутствие, как в случае Мурра — ДонКихота. Поэтому никогда не пойдет Мурр в парилку, где от сорокаградусной жары растекаются под полупрозрачной кожей подсвеченные изнутри силиконовые импланты уключинских денди. «Ненавижу», — шепчет иногда Мурр в подушку, просыпаясь среди ночи от захлестнувшей во сне ярости.

На втором годе своего существования в Уключинах герой возвращается к некоторым старым привычкам. Привычки эти, надо сказать, с криминальным душком. Он, например, любитель прикупить при случае пиратские инфы. Длинными одинокими вечерами Мурр предается наслаждению узнавания подноготной тех, с кем он встречался днем, благо сутки в Уключинах установлены пятьдесят часов. У него есть инфы, узнай о которых, его лишат не только квартириума в престижном квартале, но и… об этом Мурр гадает с замиранием своего большого жирного сердца, что, разумеется, придает наслаждению дополнительную остроту.

Дональддак, сосед сверху, въехавший недавно, тоже из «новых молодых». Еще не обтесался. «Дональддак-младший, — протянул прозрачную руку Дональддак. — Я здесь новенький», — представился он при первом знакомстве. «Оо, да мы с вами, никак, родственники. ДОНкихот», — улыбнулся Мурр. «Как приятно!» — искренне обрадовался юноша шутке соседа, и Мурр вдруг почувствовал, какой путь вверх по социальной лестнице он проделал за какие-то полтора года. Год назад он не знал ничего ни о Дональддаке, ни о Дон Кихоте и о Сервантесе, написавшем его. Мурр тогда следовал, во всяком случае, пытался следовать правилу: почитать перед сном о тех, кого упоминали днем в светской беседе.

Оруэлл был тогда не менее почитаем, чем Шопен и Твардовский. И вот в одной из статей, написанной, должно быть, не одну сотню лет назад, автор сказал о классике буквально следующее: «По сути, история создания бессмертного романа анекдотична. Современники Оруэлла относили его роман к жанру антиутопии, некоего предупреждения современникам. Мы же видим в нем любовное описание реальности, которая, строго говоря, и не была в тот момент реальностью, став ею в недалеком будущем, которое, в свою очередь, уже видится нам через пелену времени столь трогательным, чарующим. Мы наслаждаемся Великой Ошибкой, и это закономерно в наше строгое время, где ничто не ценится столь дорого, как ошибка. Подобная метаморфоза уже приключилась несколькими столетиями раньше с писателем Сервантесом, написавшим своего Дон Кихота как полотно, обличающее омерзительные недостатки современного автору общества». Так Мурр стал ДонКихотом: рыцарь полюбился уключинской элите.