— Проехали, — сказал Антоний и махнул рукой.

От фестиваля остался слой битого стекла на асфальте. Завтра и этого не останется.

Евгенич зашел за мной, и мы идем в сторону рынка. На улице отвратно. Не из-за мусора, в нем есть даже что-то успокаивающее, свое. Отвратно небо. Оно помойного цвета, и из этой помойки сыпется на голову мелкая водяная пыль, которую и дождем не назовешь. Не скажешь: моросит, и не поймешь — кончилось или нет, и на лужи не посмотришь, потому что нет луж. Есть мокрый асфальт и мокрый мусор, собравшийся валиками у краев тротуаров. Евгении не может идти спокойно, поддает ботинком искореженную пластиковую банку из-под кока-колы, гонит ее перед собой. Кажется, что банка грохочет, настолько тихо сейчас. Все умерло. Людей нет, автомобили в параличе. Со стороны парка, правда, еще доносятся придушенные зеленью удары барабанов и какие-то переливы. Что это — непонятно. Не флейта и не кларнет, этакая пастушеская дудочка, свирель — какой-то, очевидно, народный инструмент. Евгении идет, посвистывает. Рассекает в плащике, который треснул по шву на спине, но это ничего: зато он за него ни копейки не заплатил.

Насвистывает он странную мелодию, не пойму какую. Похоже, это смесь какого-то шлягера с русским или цыганским романсом. Меня это радует, потому что слушать сейчас его бухтение мне хочется меньше всего. Вообще не хочется ничего. Если б он начал молоть языком как обычно — про кризис, про гольф-клуб на кабельном заводе (полный бред), я б не выдержал. Но — молчит. Спасибо тебе, Евгенич! Дай бог тебе здоровья.

Так мы незаметно проходим полдороги до порта.

Вдруг Евгенич останавливается, «ты посмотри!» — обретает он дар речи. Я поворачиваю голову и вижу ежа, прислонившегося боком к бордюру. «еж, блядь». «еж», «нет, ты посмотри, блядь, правда, еж. нот это — да», «да я вижу», «что ты видишь, блядь. ты посмотри, а. да какой жирный! не еж, а ежище, ебт. прислонился, блядь, прижался, понимаешь, прижался к обочине, да? «такой-то такой-то, прижмитесь к обочине!», он, блядь, и прижался, они же, сука, законопослушные здесь все. даже ежи, ты понял?» «а ты, что, не законопослушный?» «иди на хуй!» — обиделся Евгенич и замолчал.

Из улочки, что ведет к ратуше, появился вдруг швед на допотопном велосипеде. Тоже в плаще, но не в рваном, конечно. Увидел нас, посмотрел, куда смотрим мы, и тоже увидел ежа. Немножко сбавил ход и выписал дугу, подъехал поближе. Швед заулыбался, сказал: «о, пинья, ха-ха», а может, что-то еще похожее, спрямил дугу, поехал дальше в сторону порта, «это, значит, у них пиня». «чего, еж? может, это он тебя так поприветствовал. может, «пиня» у них что-то вроде «привет», «это, блядь, ты прав, язык у них — хуй проссышь». Шведский еж тем временем зашевелился, наверно, присутствие соотечественника, даже минутное, его приободрило. Он нерешительно оторвался от бортика, «куда, бдя, — зашептал испуганно Евгенич. — Игорь, он уходит!»

Еж никуда не уходил, он просто раскрылся и преодолел ступор, «а чего ему не уйти, у него здесь дела в Гетеборге, он же не на тебя пришел смотреть, который только груши околачивает. а ты его прямо испугался как-то, а? ты чего испугался-то, а, Евгенич? он не ядовитый», «ни хуя я не испугался, меня уже хуй чем испугаешь», — проворчал он.

Я зашел с другой стороны, чтобы еж меня увидел. Еж испугался и подался назад, к тротуару. Острый нос убрал. Его снова одолел столбняк. Еж действительно большой, я у нас таких и не видел, пожалуй. Не толстый, довольно стройный, я бы сказал — пропорционально сложенный. Привлекательный еж. Я топнул ногой в метре от его показавшегося опять из-под иголок носа. Опять свернулся калачом, потом вдруг распрямился и впрыгнул на тротуар. Довольно ловко. Тротуар тут неширокий, и он его быстро пересек. Мы кинулись за ним, но он уже шпарил по мокрому газону к кустам. Мы не успели.

Евгенич увлекся погоней. Ходил вокруг, потом сунул голову прямо в куст, пытаясь там в темноте рассмотреть ежа. Или прислушивался, наверно, шорох ловил. Он смешно отклячил жопу в серо- бурмалиновых штанах. Я не удержался и дал ему пинка. Несильно, но он завалился головой прямо в кусты, а кусты были густые, добротные, так что одна жопа и осталась на поверхности, а верхняя часть тела затерялась там внутри веток.

Я днем останавливался у этих кустов, хотел понять, что это. Даже спросил у местного раз, но что толку? Он назвал его как-то по-шведски. Что дальше?

Я знал, что Евгенич, этот придурок, носит с собой нож, хотя тут, в Гетеборге, ходить в любое время ночи можно где угодно. Тут нет опасных районов, даже пьяные местные не агрессивны, наоборот — весьма дружелюбны, но тоже по-ихнему — ненавязчиво. Он бы мог попасть мне в шею, этот идиот, но я закрылся рукой. Нож прорезал край ладони и костяшки, что было еще неприятней. Кровь сразу потекла ручейком, «черт, — сказал Евгенич, — на, возьми мой платок», «он у тебя в соплях всегда, идиот». Я взял его нож и отхватил кусок от майки. Кровь сразу проступила. Пришлось повернуть, конечно, обратно. Пошли не ко мне, а к нему, это ближе: кровь прям капала с замотанной руки.

В квартирке у него беспорядок был кажущийся. В нагромождении бессмысленных вещей он сам ориентировался прекрасно. В одном из ящиков, лежащих прямо на полу, была перекись, в другом — бинты и пластырь. Мы залатали рану и занялись каждый своим обычным делом. Я сел у телевизора смотреть какие-то местные ночные ток-шоу. Меня развлекает это занятие. Я почти не знаю ничего по-шведски, но когда внимательно вслушиваешься, вдруг начинаешь понимать сначала два-три слова, потом отдельные фразы, и начинает казаться, что еще немного — и ты начнешь понимать (этого никогда не произойдет). Евгенич, между прочим, за полгода худо-бедно научился по-шведски: он может объясниться с продавцом в супермаркете, отбрехаться от мента, выведать, какая пивная закрывается последней. Он телевизор не смотрит. У него другое хобби, которое может вывести из себя мужчину с самыми крепкими нервами. Предается он ему на кухне. На плиту ставится полупустой красный чайник со свистком-дудочкой, но не произвольным образом, а так, чтобы дудочка смотрела в сторону кухонного столика. Чайник начинает свистеть и свистит до тех пор, пока дудочка не выстреливается на полиэтиленовую скатерть. Это и есть вид спорта, которым этот ненормальный увлечен. То ли он испытывает терпение соседей-шведов, ждет, когда какой-нибудь Йенсен придет бить ему морду или вызовет (что вероятней) полицию. То ли он не выносит тишину (так оно и есть), и ему просто необходимо заполнить ночные паузы звуками, чем более дикими — тем лучше. Точно, что это занятие захватывает его, свисточки вытаскивают на поверхность какие-то картины из прошлой жизни, наверно. Что-то он вспоминает, о чем-то думает: если за ним наблюдать незаметно, он то посмеивается в усы, то глаза его вдруг остекленеют и начнут сочиться влагой. Но тут чайник выстреливает, Евгенич засекает место приземления и ставит обгрызанным фломастером черточку на скатерти. Кого-то, я допускаю, это зрелище и позабавило бы, меня оно обычно приводит в бешенство.

На этот раз я не стал ждать, когда он закончит (это может длиться от пяти минут до часа). Подойдя к столу, я демонстративно сунул руки в карманы, небрежно, а на самом деле предельно внимательно наблюдая за процессом кипения. Евгенич переводил взгляд с меня на чайник с некоторым беспокойством. Шум пузырьков сменился тихим свистом, потом громким. Я был готов, он — нет. Чайник выстрелил серебряной дудочкой. Я выдернул руку из кармана и поймал раскаленный снаряд на лету. Потом спокойно поставил ее на середину стола и сказал: «все, закончили, спать!»

Как же я ненавижу свою «работу»!

Работаю я обычно стоя. Ноги и руки «клиента» прикручены скотчем к стулу с высокой спинкой. Вид жалкий: белая рубашка забрызгана кровью и соплями, галстук на утлой груди съехал набок. Это финансовый директор одной фирмы (так, ничего особенного, средний бизнес). Сейчас он уже наполовину панк.