На протяжении тридцати верст от Кеми повсюду на пути виднелись острова, затем показалось открытое море, по которому мы добрались бы до самого монастыря, если бы море не было затянуто льдом. Поэтому, надо полагать, нам повезло, что мы оказались на твердой земле. Нас вы­садили на какой-то маленький остров в пятнадцати верстах от монастыря, что сравнительно недалеко от большого монастырского острова. Послали в монастырь за лошадь­ми и повозками, и после шести часов ожидания они нако­нец-то показались вдали. В монастыре мы пробыли около недели, нас задержали льды. Когда же море открылось, выехать нам не представлялось никакой возможности, так как со стороны Архангельска не было ни кораблей, ни ло­док. Ожидание настолько затянулось, что мы решили на­нять лодку с гребцами и добраться до материка на Архан­гельской стороне, а расстояние до него семь-восемь миль отсюда. Потом, нанимая лодку, мы перебирались из дерев­ни в деревню по морю.

Я оставлю до встречи подробное описание великолеп­ного и богатого монастыря. Кроме основного острова длиной в двадцать пять верст и около десяти верст шири­ной, называемого Соловецким, монастырю принадлежат два других, расположенных поблизости с довольно боль­шими островами — Анзеро и Муксалма, да еще тридцать маленьких островков, раскинувшихся вдоль побережья. Чтобы скоротать ожидание, в один из дней мы съездили на Анзеро. Нам дали большую коляску, запряженную тремя лошадьми, и мы поехали по довольно сносной про­езжей дороге с верстовыми столбами по обочинам, я на­считал их пятнадцать. Вдоль дороги у ламбушек нам встречались избушки, в которых в летнее время живут монастырские рыбаки. Говорят, что ламбушек на трех островах насчитывается сорок четыре. Но, разумеется, бо­лее доходной рыбной ловлей занимаются на морском побе­режье. На берегу, где кончалась дорога, стояла избушка для приезжих, а чуть в стороне — еще несколько изб. Присматривать за этой маленькой деревней было вверено монаху родом из Тверской губернии. Он был из тверских карел, и карельский, на котором он говорил, больше похо­дил на финский, чем тот карельский, на котором говорят в округе Вуоккиниеми и Репола, где он смешался с оло­нецким говором. Этот мужчина рассказал, о чем я знал уже прежде, что в Тверской губернии много больших ка­рельских деревень. Я поинтересовался их обычаями, кото­рые оказались в основном такими же, как у остальных карел России. Он сообщил также, что у них на игрищах или когда собирается народ поют карельские песни. [...]

В Анзеро, куда мы прибыли, были две монастырские постройки, принадлежащие Соловецкому, но поменьше и, подобно главному монастырю, тоже сделанные из кам­ня. Одна из них, названная так же, как и остров, нахо­дилась примерно в версте от берега около маленького внутреннего озера. Когда-то давно оно, по-видимому, назы­валось по-карельски Ханхиярви[177], позже образовалось Аньозеро, потому что в русском в начале слова нет буквы h, а затем сократилось до теперешнего краткого Анзеро.

В Анзеро мы встретили бывшего царского флигель-адъютанта, находившегося здесь в ссылке. Он был одет по-монашески, отпустил длинную бороду и вел себя на­столько смиренно, что не хотел даже садиться в нашем присутствии. А вообще, будучи очень вежливым и учтивым, он сам поставил для нас самовар, руками подбрасывая угли. Он сносно говорил по-немецки и поведал нам, что его сослали в основном из-за того, что однажды ему пришло в голову освистать актера Петербургского дворцового театра. Но более достоверной кажется история, рассказан­ная другими. Причиной ссылки его было якобы непристой­ное поведение и беспорядочный образ жизни. Он предста­вился Шумским, но в монастыре его знали по фамилии Аракчеев. Это, по его словам, явилось следствием того, что он был приемным сыном небезызвестного Аракчеева. Пока мы были там, я не слышал, чтобы его кто-либо на­зывал иначе. [...] Кроме предоставленных в пользование комнат и относительной свободы в монастыре ему было выделено по царской милости на личные расходы по сто рублей банковскими ассигнациями в месяц, и он, казалось, был вполне доволен своим положением.

Всего четыре версты от Анзеро до второго монастыря, расположенного на этом же острове. Он стоит на высоком крутом холме, с которого открывается прекраснейший вид на дальние проливы, острова, леса и озера. Мы не слы­шали, чтобы это место называли иначе как Галгоф, и ре­шили, что название это произошло от шведского словосо­четания «галгхоф»[178], тем более, что в летописях монастыря упоминается о том, что в далекие времена шведы посылали сюда вооруженные отряды с целью нападения и грабе­жа уже тогда богатого монастыря. Но так же, как шведы были обмануты в своих надеждах, так и мы ошиблись в поисках происхождения названия: оказалось, Галгоф — не шведского, не карельского и не русского происхожде­ния, а древнееврейского, и означало оно то же, что у нас Голгофа, хотя его вполне можно толковать как шведское Галгхоф. Здесь на Голгофе мы повстречали другого со­сланного, бывшего офицера, во время прохождения служ­бы жившего в Финляндии. Он тоже отрастил бороду и хо­дил в монастырской одежде, но был человеком веселым и приятным. «Это прекрасно», — часто повторял он, слу­шая наши ответы на свои вопросы о Финляндии. [...]

И этому бывшему офицеру, как и Шумскому, было дозволено ходить куда угодно, даже за монастырскую сте­ну, тогда как в главном монастырском здании содержа­лись и другие, настоящие узники, у которых не было таких привилегий, они были заперты в кельи и находились под постоянным надзором. Много было и таких, которых роди­тели либо родственники отправили в монастырь на полго­да либо на год на перевоспитание, других же мать или отец жертвовали монастырю по обету. Так, извозчик, кото­рый возил нас в Анзеро, поведал нам, что мать пожертво­вала его монастырю, когда он был еще ребенком. [...]

Путь из монастыря прошел не без осложнений. По морю плавали большие ледяные глыбы, вернее, маленькие ледя­ные острова, местами их скапливалось столько, что невоз­можно было протиснуться между ними, и лодку приходи­лось перетаскивать прямо по льду. Иногда мы видели тю­леней, выныривавших из воды, подчас совсем рядом с лодкой, некоторые из гребцов стреляли в них, но не по­падали. Осенью, когда устанавливается лед, тюленям при­ходится туго. Они собираются в большие стада — до тыся­чи и более голов. На ледяных глыбах самки выкармлива­ют детенышей и опекают их, пока малыши не научатся хорошо плавать. Как только такую глыбу подгонит вет­ром или течением к берегу, крестьяне с дубинками в руках бросаются на стадо и устраивают настоящую бойню. Сам­ки — прекрасные пловчихи, и они, конечно, пытаются уве­сти своих детенышей от опасности, но бельки, не умею­щие плавать или плохо плавающие, оказавшись в воде, цепляются за кромку льда и виснут на ней, и тут удар дубинки настигает их. Но бывает и так, что, увлекшись кровавой сечей, крестьяне не замечают, как ветром или от­ливом льдину отгонит от берега, и тогда они сами могут погибнуть, потому что не берут с собой лодок, так как к тюленям надо подкрадываться осторожно. Хорошо, если с берега кто-нибудь заметит беду и кинется на выручку или ветер пригонит льдину к другому берегу. [...]

Вечером 29 числа мы прибыли в Архангельск и, следуя совету исправника, остановились в русском трактире, где и живем по сей день. [...]

Архангельск, 1 июля 1842 г.

Р. S. По дате этого постскриптума можешь заметить, что и здесь время летит, как и везде в мире. Когда в начале этого длинного, с версту, письма я написал дату 24 июня, то рассчитывал через неделю оказаться далеко отсюда, но я по-прежнему все там же, на том же месте, с той лишь разницей, что нынче, не задерживаясь более, с первой же оказией отправляюсь из Архангельска. Кастрен уехал от­сюда позавчера вечером, он был не вполне здоров, желу­док его бунтует уже длительное время. Но сам он да и я тоже надеемся, что смена малоподвижного образа жизни на более подвижный, качка на волнах Северного Ледови­того океана, а более всего купания в соленой воде быстро восстановят его внутреннее равновесие. За день до его отъезда я назначил ему порошок из смеси ревеня и магне­зии и отправил рецепт в аптеку. Вскоре мальчик вернулся и сказал, что в аптеке не дали лекарства. Мне показалось странным, что отказались выдать такое безобидное лекар­ство, причем в той же самой аптеке, где исправнику из Колы и некоторым ехавшим сюда крестьянам из Вуокки­ниеми отпускали лекарства по моему назначению, между прочим, содержащие опиум и сулему. Поэтому я снова от­правил мальчика в аптеку, написав под рецептом свое имя и приписав слова «провинциальный лекарь, доктор меди­цины», а для большего воздействия дал ему с собой дип­лом доктора, предупредив, чтобы он не запачкал его. Но и это не помогло — мальчик вернулся с дипломом и ре­цептом. [...] А сегодня в десять часов утра мне было приказано прийти к трем часам в полицейский участок. Конечно, пришлось подчиниться. Я оделся во фрак, сунул в карман паспорт и диплом врача и ровно в назначенное время был на месте. Я простоял там час с четвертью, пока не подошел писарь с бумагой, на которой было написано, насколько я понял по-русски, что кто-то из здешних лека­рей не велел аптекарю выдавать лекарства по моим на­значениям, пока не выяснится, имею ли я законные пол­номочия на выписку лекарств. Дабы они могли в том удо­стовериться, мне надлежало оставить в полицейском участ­ке паспорт и диплом, и раньше понедельника, если их не отдадут завтра, я не смогу их получить, поскольку после­завтра воскресенье. Оттого что я врач, меня без конца пре­следуют неудобства, включая и трату времени, и досадные просьбы оказать помощь и назначить лекарства, а теперь еще вызовы в полицейский участок и тому подобное, что задерживало мой отъезд на два-три дня. Но мне, навер­ное, не помешает получить законное подтверждение на должность врача Архангельска, поскольку ex usu[179] я уже давно был врачом для определенной части крестьян Ар­хангельской губернии, а именно для жителей Вуоккиниеми и других карельских деревень. [...]