Только что вернулся домой из казармы семинаристов. Живет их там человек тридцать в пяти-шести комнатах. Все они, по-видимому, сыновья священников и дьяконов из окрестностей Петрозаводска. Многие из них говорят на языке ливви. В семинарии они обучаются десять лет и кроме латыни, греческого и древнееврейского учат также немецкий и французский. Обучение ведется частично и на ливвиковском языке, но в основном по-русски. Семинари­сты знают по крайней мере названия таких дисциплин, как логика и риторика, более знакомы им история и геогра­фия. Мне довелось беседовать с дьяконами, окончившими курс семинарии, и, судя по их познаниям, это учебное за­ведение не заслуживает никаких похвал. Умение говорить на латыни считается признаком необычайных способностей. Семинарист имеет право отказаться от духовного сана. [...]

Петрозаводск, 24 марта 1841 г.

Вчера поручил дьякону Алексею Максимовичу Коткозерскому выслать письма, которые придут на мое имя в Кемь. Для этого понадобилась следующая бумага:

(Доверенность, написанная по-русски)

Письма надлежит направить в Архангельск.

Кстати, вчера ходил к городничему за паспортом, что­бы отправиться в предполагавшуюся поездку (см. запись от 19 марта). Паспорт выдали без всяких изменений, но мне пришлось подписаться под какой-то бумагой. Я точно не знаю ее содержания, но полагаю, что это было обяза­тельство, в котором я обещался «добровольно, без надле­жащих принудительных мер» безотлагательно выехать в Вескелюс или же вернуться в Финляндию. [...]

Кроме того, вчера же ходил осматривать достоприме­чательности города. Побывал на заводе, расположенном к югу от города, от которого его отделяет речка. Но я не увидел там ничего примечательного, кроме расплавленно­го железа, его отлива в специальные формы, и вернулся обратно. Завод этот, как второй город, такой же боль­шой. [...]

Вескелюс, 27 марта 1841 г.

Итак, я нынче проехал обратно девять миль. Но и на этот раз таможенника нет дома и мне придется ждать его неизвестно сколько. В Вийтана крестьянин Густриев рас­сказал об учебных заведениях Петрозаводска. Как после гимназии, так и после семинарии, по его словам, можно поступить в Петербургский университет. Но науки, кото­рым там обучают, настолько мудрены, что не у всякого выдерживает голова. Многие сходят с ума. Редко кто оста­ется при полном рассудке.

Предрассудки и суеверия. Некий отец, работая в риге, ругнул своего сына: «Черт бы тебя побрал!» Нечистый тотчас же забрал парня, и никто его больше не видел. Долго и безуспешно проискав сына, отец через полгода от одного колдуна получил совет пойти за много миль в та­кое-то место и позвать мальчика по имени. Сказано — сделано. Добрался отец до того места. Его все время со­провождала нечистая сила. Если приходилось садиться за стол, не благословив еду, то злые духи съедали все со стола, взамен оставляя на столе какую-то пахучую смолу, которую люди принимали за обычную еду и с аппетитом съедали. Sic discitur![154]

Вескелюс, 30 марта 1841 г.

Почти пять суток я прождал таможенника, который вернулся домой прошлой ночью. Только что пришел от него со своим паспортом. Таможенник посчитал, что он не вправе вносить в него свою отметку. Он, дескать, разгова­ривал с губернатором о подписях на предъявляемых ему паспортах, и губернатор тоже считает, что их следует про­верять либо на таможне в Раяйоки, либо в Петербурге, но не на здешней таможне. Что делать! Видимо, придется возвращаться обратно в Финляндию, иначе может полу­читься так, что если даже и удастся добраться до Кеми, меня могут выгнать оттуда или же увезти принудительно. Кроме того, любой писарь-самоучка может обвести меня вокруг пальца, потому что на обратной стороне паспорта ясно сказано, что тех, чей паспорт не проверен и не от­мечен на границе, следует отправлять обратно на его соб­ственные средства. [...]

Странно, что уже не первый раз какие-то мелочи вы­нуждали меня значительно отклоняться от намеченных планов. То ли по глупости губернатора, то ли таможенни­ка — иначе не скажешь — я теперь не мог поехать в Лап­ландию и к самоедам. Но нет худа без добра, может, это и к лучшему. Прощай, Россия, на время, до свидания! Я возвращаюсь в Финляндию. В Сортавале решим оконча­тельно, где провести весну. [...]

У жителей Олонецкого края не принято есть раньше двенадцати часов дня. Второй раз едят вечером, реже — днем. Готовят уху, рыбу. Муйкее риеппо (квашеная репа), кейтин риеппо (вареная репа), лохко (пареная репа), па­пой (печеная репа). В репный квас добавляют соль и едят его ложкой. Каждый день пекут свежий хлеб разных ви­дов, а по воскресеньям — выпечка трех-четырех разновид­ностей. За этими хлопотами женщины проводят время с раннего утра до самого обеда, невольно злишься, осо­бенно зимой, когда из-за этого вьюшки постоянно от­крыты.

В говоре разных погостов есть различия. В Салми, Суо­ярви и Суйстамо язык уже ближе к финскому. В Импилахти он еще чище, вернее, кажется, что там существует два языка: один, на котором люди, особенно православ­ные, говорят между собой, и другой, на котором они раз­говаривают с господами и с финнами. Подобное двуязычие можно наблюдать отчасти и в других местах. Так, на­пример, обстоит дело со шведским языком в волостях Похьянмаа и в провинции Таалай. Та же особенность от­мечена и в эстонском языке, поэтому Розенплентер[155] в сво­их статьях сетует, что даже после многолетнего изучения он не понимает, о чем говорят между собой эстонцы. Фин­ские песни из «Кантеле» до Хюрсюля понимали лишь ча­стично, но в этой местности их слушали столь же внима­тельно, как и в Финляндии. [...]

Сортавала, 3 апреля 1841 г.

Из Импилахти меня подвез мужчина, родом из деревни Коконваара, что в десяти верстах от погоста Суйстамо. О себе рассказал, что он мастер играть на кантеле. Сооб­щил также, что он будет жить до пасхи в Импилахти в доме сестры — хозяйки постоялого двора и обучать игре на кантеле своего племянника.

В каждом из плотов Громова, идущих по Янисъярви, по десять тысяч бревен, они никак не закреплены, плывут свободно в окружении тройного оплотника, сделанного из прикрепленных друг к другу гибкими прутьями бревен. Такой кошель перемещается по озеру. Впереди него на веслах движется другой плот, поменьше, сколоченный крепко, и с него спускают якорь, чтобы закрепить плот на месте. С помощью каната и ворота лебедки подтягивают большой плот к меньшему и снова отплывают на мень­шем и т. д. Сказывали, будто канат бывает длиной и с пол­версты. За прошлое лето было сплавлено около семиде­сяти тысяч бревен, поделенных на семь плотов. Утвер­ждают, что продвижение на плотах требует большого уме­ния и сноровки.

Судя по рассказам, в окрестностях Суйстамо еще поют о Вяйнямёйнене, но песен этих немного. Возница припом­нил следующий текст:

Кармала, 11 апреля 1841 г.

Известно, что в старой Финляндии[156] стали брать в сол­даты лишь во времена Павла I. Затем, во времена Александра, некий землевладелец по фамилии Копьев за­явил, что людей следовало бы, как крепостных, прикре­пить к определенным владениям. Многие поддержали это предложение, но против него с особой настойчивостью вы­ступил один не столь высокого ранга чиновник, Эммин, служивший в Выборгском губернском правлении. Да будь благословенна память о нем! Позже он стал губернато­ром. Землевладельцы еще не получили права по своему усмотрению увеличивать подати, их арендаторы во всех отношениях были приравнены к государственным крестья­нам, с той лишь разницей, что государство передало зем­левладельцам право владеть ими. К сожалению, позднее положение изменилось.