У жителей Колы, как и вообще у русских, принято на­чинать есть с похлебки, а потом уже приниматься за рыбу или мясо и другие блюда. В Коле передо мной на стол поставили сперва семгу и лосося, затем мясо и под конец молоко. И каждый раз блюда появлялись на столе в том же порядке. Насколько я заметил, здесь не принято вы­пивать перед едой рюмочку для аппетита. Но чай пьют дважды в день. Обычно часов в восемь утра пьют четыре-пять больших чашек чаю, часов в одиннадцать — завтрак, часов в пять — снова чай и в семь-восемь часов вечера — ужин.

Кола, 16 февраля 1837 г.

На этот раз я не стану касаться всей поездки, а лишь расскажу в нескольких словах о местах, где живут финны и саамы, и границах их расселения. Собираясь в путь, я думал найти финнов на полуострове, омываемом с севе­ра Ледовитым океаном, с востока Баренцевым морем, с юга Белым морем и Кандалакшским заливом, гранича­щим на западе — с тем же заливом, озером Имандра, Куолаярви, рекой Кола и участками суши между ними. Я предполагал также, что финны местами живут на зем­лях Печоры, к востоку от Архангельска, потому что на карте там обозначены финские названия, например: Кулмяйоки, Элмайоки, Усайоки, Елецйоки, Колвайоки и т. д., которые, вероятно, произошли от обычных финских названий: Kylmäjoki, Ilmajoki, Uusijoki, Jäletjoki, Kolvajoki. Ho когда я решил узнать об этом подробнее на месте и по пути на север, то выяснилось, что на этом полуострове изредка встречаются лишь лопари, а в печорских землях — лишь самоеды. Выходит, туда не стоит ехать, поскольку пострадало бы мое основное дело — поиски финских рун и пр. Поэтому я отправлюсь отсюда на финскую сторону, в Инари, пройду вдоль границы на юг до Пяярви, откуда снова поверну в русскую Карелию и вдоль восточного по­бережья озер Туоппаярви и Нижнее Куйтти дойду до го­рода Кемь. А оттуда вновь выйду к финской границе и в конце мая на недельку или на две загляну в Каяни, чтобы сменить свою одежду на летнюю. Затем отправлюсь вдоль границы до города Сортавала, а далее, возможно, до Олонецкого края. Так что в Архангельске я не побы­ваю, хотя и намеревался. Эта поездка отняла бы у меня две-три недели, но иной пользы, разве что выучиться по­лучше русскому языку, я в ней не вижу. [...]

Самая последняя финская деревня на русской сторо­не — Тумча, которая находится на северном берегу Пяяр­ви, на одной широте с северной частью прихода Куусамо в Финляндии. На всем пути отсюда до Кандалакши нет никаких поселений, к северу от этой линии уже не встре­тишь ни одной финской деревни, да и к югу от нее — весь­ма редко. Обычное расстояние между деревнями от двух до четырех миль. На побережье Белого моря во всех де­ревнях говорят по-русски и мало кто понимает по-фински или по-карельски. Таковыми поселениями на побережье являются: Кереть, в сорока верстах на северо-запад от нее — Черная Река, в двадцати верстах по тому же на­правлению — Ковда, к северу от нее в тридцати верстах — Княжая и последняя на северо-восток — Кандалакша, ров­но в тридцати верстах пути. Итак, на всем берегу протя­женностью в сто двадцать верст нет других поселений, кроме упомянутых, хотя Кереть и Ковда по величине рав­ны городу Каяни, Кандалакша — чуть поменьше их, а Чер­ная Река и Княжая — еще меньше, в них всего по три­дцать-сорок домов. В маленьких деревушках, вдали от по­бережья, говорят по-карельски, но в них вряд ли найдется хоть один мужчина, даже мальчонка, который не говорил бы одновременно и по-русски. Карельские руны почти сов­сем забыты, а вместо них поют обычные русские песни.

Кола, 19 февраля 1837 г.

[...] Уже начиная с Ковды в Княжой Губе, Кандалак­ше и у лопарей в Коле для перевозки дров, сена и проче­го служат собаки. Собаки в основном рыжие пли же в бе­лых пятнах, иные из них довольно большие. Собачья упряжь прикрепляется к шейному подхомутнику, от кото­рого по обоим бокам к кереже отходит по ремню, так что собака идет между ремнями, как лошадь в оглоблях. Вож­жа, как и у оленей, всего одна, она перекидывается через спину собаки. [...]

На постоялом дворе под названием Риккатайвал, рас­положенном между Йокостровом и Разнаволоком, мы кор­мили оленей. Мой попутчик угостил лопаря вином, и в благодарность за это тот сварил чай, которым напои­ли и меня. Куда бы мы ни заходили, везде для нас гото­вили еду, мясо или рыбу, за что не хотели брать плату, но все же были очень довольны, когда я давал им копеек десять-двадцать. Помимо погостов местами встречались не­большие избушки, в которых жили отдельные лопарские семьи. В таких домах — открытый очаг, два-три довольно больших застекленных окна и деревянный пол.

Мааселькя, что в тридцати пяти верстах от Разнаволока и где был постоялый двор, сплошь состояла из таких лопарских избушек, да еще часовенки, или церквуш­ки с колоколом, в который усердно били по случаю воск­ресенья. Правда, по своему звучанию этот колокол едва ли был лучше большого коровьего ботала. Здесь я приоб­рел себе койбинцы [134] и яры[135] с пришитыми к ним штанами. За первые заплатил один рубль, за вторые — пять рублей. Мне предлагали еще и платье из оленьей шкуры (печок[136]), за которое просили десять рублей. Но его так не­удобно надевать, что я не стал покупать. В Разнаволоке я торговался с лопарем о плате за перевоз, в том же доме одолжил в дорогу печок, надевая которую задел себя по глазу. Будь я более суеверным, я бы подумал, что это ло­парь наколдовал мне в отместку, но я постарался отогнать эту мысль, прекрасно сознавая, что глаз, который и без того уже третьи сутки побаливал, и в самом деле может разболеться как заколдованный. [...]

Начиная от Кандалакши до Мааселькя и дальше до­вольно хорошие леса, которые дают жителям этого края строевой лес и другую нужную древесину. Ближе к Коле лес становится хуже. В Колу лес для строительства сплав­ляют по реке Тулома, иногда за десять миль. Но дрова для топлива, сосну и березу, заготовляют поближе — за пол­мили или за милю от дома.

Почти половина пути от Кандалакши до Колы прохо­дит по озеру Имандра, но не из конца в конец его, а так, что самая длинная северо-восточная часть озера остает­ся в стороне от дороги. Открытых пространств было мень­ше, чем я предполагал, да и те зачастую пересечены то широкими, то узкими мысами.

На этот раз обошлось без пурги, которая доставляет путникам немало хлопот. Говорят, что при пурге и встреч­ном ветре олени перестают слушаться, поворачиваются го­ловой к кережке, неотрывно смотрят на ездока, и никакая сила тогда не заставит их идти вперед. Наши олени порою поступали так же, но потом все же подчинялись хозяину и шли дальше. А вообще эта манера оленей поворачи­ваться мордой к кережке и глазеть на тебя — самое непри­ятное, что я испытал при езде на них. Проходит немало времени, прежде чем заставишь оленя сдвинуться с места. Порой ездоку приходится слезать с кережки и тащить оле­ня за потяг, пока он не соблаговолит идти сам. И все же, как говорят, попадать в Колу летом намного труднее. Бы­вает, что буря на Имандре и встречный ветер задержива­ют путников на несколько суток, а то и на целую неделю. Кроме того, горы, камни и болота замедляют путь.

Вот так я и добрался до Колы, без особых неприятно­стей, если не считать довольно сильного катара, который терзал меня головными болями, шумом в ушах и прочими неприятными ощущениями, а потом на несколько дней при­ковал к постели.

Кола, 3 марта 1837 г.

Дорогой брат!

Только я успел приготовить все необходимые письмен­ные принадлежности, чтобы приветствовать тебя отсюда,

с самого крайнего города на Севере, как принесли долго­жданное письмо от тебя. Здесь, в чужих краях, послед­ние две недели мне было особенно тоскливо, поэтому каж­дое письмо с родины бесконечно радует меня. Хозяева до­ма говорят только по-русски, я же еще не вполне освоил его. Из горожан лишь доктор, человек очень порядочный, говорит по-латыни, и жена коменданта, родом из Риги, владеет немецким. Не будь их, я, пожалуй, совсем пропал бы от тоски. Особенно часто я бываю у доктора, где по­сылаю ко всем чертям общество трезвенников, которое оставил в Каяни. Но все же по этому письму ты можешь заключить, что я делаю не очень большие отклонения, по­скольку только что вернулся от него и сел писать. [...]