Когда на следующее утро здешние люди прослышали о том, что я финский врач, меня пригласили пить чай к почтмейстеру. Он показал мне своего ребенка, страдаю­щего пупочной грыжей. Затем он попытался как можно понятнее разъяснить мне, кто изображен на висевших по стенам иконах.

Позже я побывал в двух финских семьях, которые жи­ли в том же доме. Они приехали из Куолаярви (из Сал­лы), только что отделенной от капелланского прихода Кемиярви. Они жили частью на милостыню, частично на какие-то заработки. В обеих семьях восхваляли свою ро­дину и ругали места, где теперь жили. Мне вспомнилось то, с чем не раз приходилось сталкиваться в Турку и Хель­синки. Захудалый люд, приехавший туда из Швеции, не перестает восхвалять Швецию — свою родину и хулить Финляндию. Коли так, то почему же они не остаются там, где лучше, ведь никто не заставляет их ехать туда, где хуже? Своя земля — земляника, чужая — черника. Один из мужчин довольно сносно говорил по-русски, но самому ему казалось, что он владеет языком лучше, чем это было на самом деле. Он не переставая хвастался, что за шесть не­дель научился говорить лучше некоторых русских. Он да­же брался обучить меня русскому, утверждая, что коли я знаю буквы, то на это дело уйдет всего два-три дня. [...]

Его сосед по комнате, бывший присяжный заседатель (которого русские так и дразнили теперь — «заседатель»), был у себя на родине отстранен от должности и вдобавок осужден на двадцать восемь дней на хлеб и воду. Он сбе­жал и теперь хотел выяснить, как долго ему придется скрываться, чтобы наказание потеряло силу. Я не был на­столько осведомлен в законе, чтобы ответить на это, но сам он, имевший дело с законами, припоминал, что вроде бы этот срок должен кончиться через год и одну ночь. По­ка я завтракал, его жена с двумя детьми отправилась про­сить милостыню. Здесь просят не так, как в Финляндии. Нищие останавливаются под окном с чашей в руке и вы­крикивают, или, вернее, выпевают: «Милости, милости, милости...», пока им не откроют окно и не положат чего-нибудь в чашу. Впервые я наблюдал эту манеру просить в Керети и севернее от нее. В карельских деревнях нищие входят в избу и молча стоят возле дверей или же говорят: «Подайте Христа ради». Трудно сказать, какой обычай лучше. Наверное, первый лучше для подающего, второй — для просящего. Деревенские нищие, те, которые не ходят по другим селениям, а живут в одной и той же деревне, обычно два раза в день обходят деревню: утром во время завтрака и в вечерних сумерках, когда садятся второй раз за стол.

За ночь, или, вернее, накануне вечером, по деревне раз­неслась весть о том, что я — доктор. Поэтому ко мне яви­лось много больных, которым я как мог помогал лекар­ствами, а то и просто советами. [...]

Позже я сходил еще к двум больным и начал гото­виться в путь. Но перед отъездом я еще раз обошел Кан­далакшу. Она построена хуже Ковды, хотя и напоминает ее. Расположена она на северо-восточном берегу Канда­лакшского залива, в самом конце его. Стекающий с во­сточной стороны не очень широкий проток образует напро­тив залива мыс, на котором и отстроена большая часть де­ревни, на другом берегу протока всего несколько домов. Я видел три корабля с мачтами, это, говорят, все, что име­ется. На севере, северо-западе и северо-востоке я насчи­тал целую дюжину заснеженных голых сопок. Таких сов­сем безлесных сопок я раньше не видывал, но потом на­смотрелся на них вдоволь. В селе две церкви, по одной на каждом берегу. У церкви, расположенной южнее, очень красивое местоположение, но она уже старая и не действу­ет. Земледелие здесь, как в Керети и в других деревнях, не развито. Единственное культурное растение, какое здесь возделывают, — репа. Нередко можно увидеть обне­сенные изгородью репные поля, похожие на маленькие ого­роды. Не может быть никаких сомнений в том, чтобы здесь не уродились ячмень или рожь, но поскольку рыболовство у них основное средство существования, они не берутся за эту работу, требующую немало времени.

Под вечер я был готов отправиться дальше и здесь, в Кандалакше, впервые сел в оленью кережу. Меня спро­сили, доводилось ли мне раньше ездить на оленях. При­знаваться в том, что я не ездил, мне не хотелось, и, укло­нившись от прямого ответа, я сказал, что надеюсь упра­виться. Но все оказалось не так-то просто. Через пару верст олень вынес меня с дороги в лес, кережа опрокину­лась и я вместе с ней. Хорошо, что я из предосторожности перед дорогой привязал вожжу к своему поясу. Вскоре после этого начался большой спуск, и я попал в еще боль­шую беду. Кережа снова опрокинулась, и я, привязанный, волоком тащился за оленем до половины длинного спу­ска. Потом пошло лучше, а через десять верст пути мы подъехали к южному берегу озера Имандра, где на ров­ном льду уже не было никакой опасности. По Имандре мы ехали еще двадцать верст до первой почтовой станции Зашеек. Я договорился с проводником из Кандалакши, что он отвезет меня за пятнадцать верст к одному лопарю, живущему в стороне от почтовой дороги — в Кемиённиеми. Там я надеялся нанять перевоз подешевле. Я всегда старался рассчитать наперед, чтобы с меньшими затратами доехать до конца пути, что просто необходимо в долгих путешествиях. А отдельных случаев, когда приходится пла­тить большие деньги, все равно не избежать. Кроме того, мне было интересно увидеть и других лопарей, кроме тех, которые живут у большой дороги и которые, как говорят, уже так обрусели, что все, даже жены и дети, кроме как на своем языке, говорят еще и по-русски.

Кола, 15 февраля 1837 г.

Я оказался прямо-таки посреди настоящего смешения языков, почти такого же, какое можно себе представить после падения Вавилонской башни. Уже в Керети на мою долю досталось с лихвою, когда приходилось общаться и с русскими и с немцами одновременно. Но там я все же кое-как справился с этим, не умея еще говорить по-русски, но припоминая немецкие слова, которые я когда-то усво­ил, читая книги, однако говорить по-немецки мне ранее почти не приходилось. В Кандалакше я впервые повстре­чался с лопарями, с которыми я общался так же, как и с русскими в Керети, то есть не разговаривал с ними вообще. Самые необходимые слова я находил в русском разговорнике, ими и обходился. Но здесь, в Коле, я заго­ворил по-русски. И в то же время с женой градоначаль­ника мы порою беседовали по-немецки, а с доктором — по-латыни, и он, стыдно признаться, владеет этим языком лучше и свободнее, чем я. Кроме того, с крестьянами я порою говорю по-фински. Но, за редкими исключениями, я нигде не могу применить знания шведского языка, вто­рого почти родного для меня языка. Иногда разговариваю на нем с хозяином, а он, в свое время заучивший в Вуорейка кое-какие норвежские слова, нет-нет да и вставит их в свою речь. Так что, если считать и шведский, то выхо­дит, что я одновременно вынужден объясняться на пяти языках — а этого уже предостаточно. Но не следует думать, что я упоминаю об этом ради хвастовства, наоборот, дол­жен признаться, что я не владею в совершенстве ни одним из этих языков; ведь есть большая разница в том, умеешь ли ты сносно объясняться и писать на каком-то языке или владеешь им свободно. Вполне естественно, что при таком смешении языков порой случались смешные недоразуме­ния, особенно если учесть, что я недавно заговорил по-рус­ски и по-немецки. Так, например, хозяин однажды спро­сил у меня по-русски, есть ли у меня жена. Возможно, для того чтобы я лучше понял его, он употребил норвеж­ское или датское слово копа, которое в его русском произношении прозвучало как «коня» или «кони». Я подумал, что он хочет узнать, есть ли у меня дома лошадь, и отве­тил, что у меня их две. Услышав это, хозяйка сперва вы­таращила на меня глаза, а когда поняла, в чем дело, смея­лась до слез. Видимо, и хозяйка поняла датское слово, и это дает мне повод верить, что в Коле вместо слов жена, жёнка употребляется слово «кона». Случались у меня и другие ответы невпопад, но не буду на них останавли­ваться. Кроме уже упомянутых языков, я мог бы общать­ся по-французски, знай я его получше, с женой исправни­ка, а со многими жителями — по-лопарски. Выходит, всего на семи языках, а этого более чем достаточно для такого маленького местечка.