Кереть, 6 февраля 1837 г.

Начиная с середины и до конца мая непрерывным по­током через Кереть тянутся обозы. С окрестностей Кеми, с Сумы, Шуньги и т. д. едут люди — так называемые мурманские — в Кандалакшу и оттуда к Ледовитому океа­ну на рыбную ловлю. По всей дороге можно видеть, как идут лошадь за лошадью, и это длится целых две недели. Бывает, что крестьяне за сто, а то и за двести верст при­езжают на своих лошадях и оленях, чтобы перевозить ры­баков. Говорят, что рыбак за лето может заработать сто —

двести рублей и даже больше. Они либо рыбачат для себя, либо нанимаются к крестьянам из Керети, Ковды, Канда­лакши, Умбы, Колы или других местностей. Хозяин, на­нявший рыбака, должен снабдить его едой, дать судно, а также рыболовные снасти; сам он получает по договору третью часть добычи. [...]

Кола, 13 февраля 1837 г.

Perveni huc tandem, (nobis ubi defuit orbis) tnihi guo jam defuit, orbis[131].

Я отправился из Керети 6 февраля под вечер. За шесть дней постоя на квартире заплатил десять рублей, включая сюда плату за хлеб, молоко и чай (плохой). Злая судьба подсунула мне в ямщики некоего мужика из Хейняярви, который тоже ехал в Ковду. Я был крайне встревожен этим, поскольку он был родом из тех мест, что недалеко от злополучного Елетъярви, и в довершение всего перед нашим отъездом кто-то мне сказал: «Кабы он только не был в сговоре с разбойниками». Я не смел заснуть, хотя мы ехали ночью; немного успокоился лишь после того, как проехали первые десять верст.

К полуночи мы прибыли в деревню Мустайоки[132], кото­рая является первым поселением на север от Керети и на­ходится в сорока верстах от нее. Это довольно большая деревня, в ней пятьдесят-шестьдесят домов по обе стороны реки. Люди здесь занимаются рыболовством и в большин­стве своем живут бедно. Правда, есть и более зажиточные, но все же не настолько, чтобы торговать. Я не видел ни одного судна с мачтой, кроме совсем старых. Проспав до восьми утра в доме, куда привел меня возница, и позавт­ракав, я отправился в другие дома, чтобы узнать, поют ли здесь карельские песни. Но таковых не оказалось, здесь пели только русские песни, поэтому около двух часов по­полудни я выехал в сторону Ковды, дальше на север. Мы проехали до деревни две мили за три часа. Меня по-преж­нему сопровождал мужик из Хейняярви, но я взял себе в доме, где ночевал, еще одного возницу. Большую часть пути они ехали в других санях, но иногда оба перебира­лись ко мне, переговариваясь между собою по-русски. Хотя я и не понимал их, но догадывался, что они, по-ви­димому, сговаривались насчет того, каким образом выну­дить меня дать им денег на выпивку. Где-то с середины пути каждый из них начал приставать ко мне, чтобы я по приезде дал им сорок копеек на вино. Однако я заверил их, что они не получат от меня ни копейки, и сдержал слово. Я почти полностью преодолел чувство страха и го­тов был даже применить силу, если понадобится. Но все обошлось, хотя я все время был настороже. Многим мой страх, вероятно, покажется смешным, таковым он, впрочем, представляется теперь и мне самому: ведь если подумать, то на большой дороге почти невозможно было напасть на меня. Тем не менее страх не отпускал меня до самой Ковды, а частично преследовал еще и до Кандалакши. Это были последствия испытаний, выпавших на мою долю в Елетъярви. Я не смог взять себя в руки настолько, что­бы освободиться от него, хотя и старался, так как опасал­ся, что чувство страха может превратиться в злобного му­чителя, иными словами, в навязчивую идею (idea fixa), многоликий призрак которой мог долгое время тяготеть надо мною (ведь обычно она навязывается тому, кто пре­доставляет ей обитель).

Вечером я приехал в Ковду — довольно большое посе­ление, расположенное в северной части реки Ковда, возле порога с таким же названием. Я остался ночевать и, по своему обыкновению, начал поиски рун, которых здесь ока­залось так же мало, как в Керети и в Мустайоки, а равно и в последующих поселениях — Княжой и Кандалакше. Финны мне все же встречались. В основном они переехали сюда из карельских деревень либо из приграничных дере­вень Финляндии. Они живут во всех упомянутых деревнях, но в Керети их меньше, чем в остальных. В Ковде я встре­тил две финские семьи, которые переехали из волости Кемиярви. Они поселились в маленьких убогих банях, так как им не посчастливилось раздобыть себе жилье получше. Я несколько раз заходил в одну из этих избушек. Семья состояла из семидесятилетнего старика, его шестидесяти­летней жены и двух детей. Старик рассказал, что летом он пасет деревенское стадо, в котором около семидесяти­восьмидесяти дойных коров, т. е. на треть меньше, чем до­мов. За каждую корову ему платят по восемьдесят копе­ек, так что доход его составляет чуть больше пятидесяти рублей. [...]

Местечко Ковда — чуть меньше Керети, но мне показа­лось, немного лучше отстроенное. Половина домов, как и в Керети, двухэтажные: изба или две внизу и две навер­ху. Верхние избы можно назвать горницами, потому что они всегда чисто вымыты, в них много — чаще всего шесть — довольно широких застекленных окон, высота ко­торых три четверти локтя. Во всех домах установлены пе­чи с трубами. Сама печь невероятной величины и сделана так, что в ней можно и варить.

Говорят, что в Ковде имеется шесть-семь кораблей — трехмачтовых лихтеров. Ими владеют богатые крестьяне Мериккяйнен, Клеменцов и другие, разбогатевшие на про­даже хлеба и прочего.

Утром я приехал из Ковды в Княжую — небольшую деревню, в которой было всего тридцать домов. Вечером того же дня я приехал в Кандалакшу. Лишь один крестья­нин, родом из Куусамо, принявший русскую веру и запи­санный в здешние книги, был, как говорили, побогаче, все остальные — бедные. Воспользовавшись тем, что в деревне не было лошадей, с меня взяли большую плату за пере­воз, чем в других местах. Обычно платят по пять копеек за версту. Мне пришлось, как и в Ковде, показать здесь свой паспорт, но от этого они, видно, ненамного поумне­ли, потому что неоднократно спрашивали, кто же я такой и по какому делу еду.

Кола, 14 февраля 1837 г.

[...] После двух часов пополудни я отправился из Кня­жой в сторону Кандалакши в перегон длиной три мили. Уже начиная с Керети дорога порою проходила через уз­кие, вдающиеся в берег морские бухты. На этом пути нам пришлось переезжать через несколько более широких зали­вов, один из которых был шириной восемь верст. Сани плохо идут по льду таких заливов, потому что морское те­чение поднимает на лед воду, которая вместе со снегом образует кашицу — шугу, мешающую скольжению полозь­ев. Эту шугу называют также «смолой»: «Нынче много смолы на дороге». Продвижение через небольшие бухты, попадавшиеся нам в пути, раньше не казалось мне утоми­тельным, отчасти из-за того, что они были неширокие, к тому же стояла тихая погода. А теперь дул ветер, пур­жило и шел настолько густой снег, что даже за несколько шагов ничего не было видно. Не раз мне на ум приходила пословица: «Шуба в ветер и т. д.» Да, шубы были бы те­перь очень кстати, но пришлось обходиться без них. Боль­ше всего меня заботило, как бы баба, моя возница, не сби­лась с пути. Правда, дорога была помечена вехами, но вешки были низкие, причем сбиты полозьями саней и рас­ставлены так далеко друг от друга, что невозможно было их разглядеть. Вдобавок ко всему, из-за встречного ветра старуха возница должна была повернуться спиной к перед­ку саней и прилечь. «Ну, с богом», — подумал я и молил только об одном: чтобы лошадка не сбилась с дороги, чтобы шла она к берегу, а не в сторону моря, где на за­ливе лед такой тонкий, что не выдержал бы, поскольку море на середине еще не замерзло. [...]

При подобном положении дел, когда я оказался на льду между Княжой и Кандалакшей, ничто не могло быть для меня более желанным, чем услышанный мной звон бубенцов настигающей нас почты. Мои опасения, что мы заблудились, разом исчезли, да и лошадка наша затруси­ла за почтовой. Часам к десяти-одиннадцати мы приехали в Кандалакшу, где и почтовые и наши сани въехали во двор первого же дома. Сначала мы попали к почтальону, или почтмейстеру, — не знаю, которое из названий вернее. На первый взгляд это был человек весьма странной на­ружности. У него было короткое туловище, черные как смоль волосы, худое лицо и необычайно большой нос. Одет он был в длинный форменный сюртук. Мне не довелось узнать, откуда он родом, русский или нет. Позднее его внешность уже меньше удивляла меня, но в первое мгно­вение мне хотелось пойти ночевать куда-нибудь в другое место. Кстати, это мое желание исполнилось — вскоре мне передали, чтобы я спустился в нижнюю избу, весь пол ко­торой был заполнен спящими домочадцами. На том и за­кончился этот день.