И теперь этот самый мужик, что в Елетъярви вместе с другими доказывал, что мне по закону не дозволено на­нимать перевоз из другой деревни, вновь принялся меня бранить. Когда же он совсем разошелся, я сказал: «Поза­вчера ты объяснил мне закон, что якобы я не имею права нанять возчика из другой деревни. Но знаешь ли ты, что по закону ожидает таких, кто захватывает чужой дом и жену? По приезде в Кемь мне хотелось бы узнать, что за это полагается. Елетъярви-то относится к Кемскому уезду, а Сяркиниеми — к Кольскому». — «А об этом в за­коне ничего не сказано, по нашим обычаям так можно», — заорали они в несколько голосов мне в ответ, даже мой возчик, восьмидесятилетний Мийхкали, присоединился к ним. Однако мужик, которого это касалось, покраснел как рак, сделал пару шагов в мою сторону, в гневе про­бурчал что-то, но сумел взять себя в руки. Его дружку, второму мужику из Сяркиниеми, не очень понравилось, что смутили их главаря, и он начал подзадоривать того словами: «Что ты на него смотришь? Всади-ка ему топор в глотку или отведи в избушку и повесь за ноги под по­толок, пусть повисит в дыму». В избушке в это время и впрямь что-то варилось, и дым стелился до пола, совсем как в бане, когда ее топят. Но этот его призыв не достиг своей цели, потому что Мийхкали после моих слов загово­рил по-другому и сделался чуть ли не моим покорнейшим слугой.

Уж и не знаю, что я успел наболтать за это время, но вскоре заметил, что и старый Мийхкали уже начал сомне­ваться во мне. Может, он подумал, что по дороге я могу сбежать, поэтому перед последним перегоном в двадцать верст он напомнил, чтобы, я рассчитался с ним. Это напо­минание показалось мне смешным, а посему я и не выпол­нил его просьбу, лишь спросил, на что ему сейчас в доро­ге деньги. Он ответил, что и в самом деле в дороге ему деньги ни к чему, но зато нужны будут в Керети. «Ну там ты и получишь плату за перевоз, — ответил я, — и тебе нечего бояться, что я сбегу, — в качестве залога у тебя ведь моя сумка (еще утром он взял ее в свои сани, хотя сам ехал в моих санях). Стоимость одной только кожи почти покроет стоимость перевоза, да и внутри там кое-что имеется». На том и поладили. Вообще-то я мог бы расплатиться тут же, но опасался, что если эти полудикие люди увидят деньги, то страсть заиметь их пересилит в них все другие чувства.

Путь из Елетъярви. Сначала мы ехали несколько верст вдоль берега озера Елетъярви. Затем миновали череду ле­сов, болот и маленьких ламбушек. А верст за десять от деревни брала начало река Мерийоки[128], по ширине не больше обычной дороги, но получившая столь громкое на­звание оттого, что она впадала в море. Мы ехали по льду реки, обходя пороги, до Уусикюля, затем ехали, где по бе­регу, где по маленьким озеркам, пока наконец не приеха­ли на большое озеро Луовушкаярви. Там внимание мое привлекло множество островов. По площади они казались небольшими, но местами поднимались отвесными скалисты­ми стенами с лесом понизу. Когда мы переехали озеро, до Керети оставалось десять верст. Здесь свернули на тракт, который идет от Кеми. К удивлению своему, я заметил, что санный путь на озере был помечен вехами. В том месте, где надлежало подняться на берег, по обеим сторонам пу­ти лес был вырублен на ширину дороги, но поднявшийся возле самой колеи подрост свидетельствовал о том, что летней порою здесь проходит обычная тропа. Так оно и оказалось на самом деле.

Кереть, 2 февраля 1837 г.

Я еще не знаю, что решат относительно моего паспор­та. Но вчера я ходил к господину Байтраму, единственно­му человеку из общества в здешних краях, который ведет контроль за торговлей казенным вином в Керети, Ковде, Кандалакше и Умбе. Он сказал мне, что вообще все боят­ся моего дальнейшего пребывания в этом поселении, так как не знают, какое зло я могу им причинить. Тем не ме­нее я спокойно ожидал бы их решения, если бы квартира, где я остановился, была получше. Но, к досаде своей, я заметил, что домочадцы даже днем большую часть вре­мени проводят в комнате, снятой мною, здесь совершают­ся торговые сделки, женщины целыми днями сидят тут же и шьют. Поэтому я, пожалуй, отправлюсь в путь раньше, чем предполагал, поскольку в таких условиях невозможно спокойно работать.

К великой моей радости и удивлению, я вчера узнал, что госпожа Байтрам, родом из Архангельска, прекрасно владеет финским языком, на котором говорят в Выборг­ской губернии. Я спросил у нее, почему она в первый мой приход к ним скрыла свое умение говорить по-нашему. Госпожа ответила, что ей и в голову не пришло, что я мо­гу знать именно этот финский, ведь крестьяне, приезжаю­щие сюда, говорят на малопонятном ей языке. Где же она сама научилась финскому? Оказывается, ее мать была ро­дом из Выборгской губернии. Родители переехали в Ар­хангельск, когда их дочери было всего три года. Мать чаще всего говорила с детьми по-фински, хуже она владе­ла немецким, а русского почти совсем не знала, когда при­ехали. [...]

Отец господина Байтрама во время войны 1788 года был поручиком в русской армии, участвовал в морских бо­ях при Гогланде и попал в плен к шведам. Это я узнал из родословной книги, которая перешла к его сыну. После освобождения из плена Байтрам стал карантинным надзи­рателем в Архангельске. По словам сына, он был родом из Выборга. В том, что он знал языки, меня, помимо рас­сказов о нем, убедили записи в упомянутой родословной книге, перелистывая которую в один из вечеров, я нашел сотни сердечных стихотворных отрывков и автографов. Стихи были написаны на немецком, шведском, француз­ском, русском, голландском, английском, датском и на ла­тинском языках. Сын уверял, что отец его говорил еще и на еврейском и даже на финском, но стихотворных за­писей на этих языках не было сделано.

Редко где встретишь кузнеца, особенно хорошего. Все кузнецы — финны. Столы и стулья — из Архангельска. У женщин вся одежда покупная. Изготовление масла пло­хое. Лен и коноплю закупают. Оконного стекла нет. Изго­товление сыра им неизвестно. Картофель совсем не сажа­ют либо сажают ничтожно мало. Сравните теперь обеспе­ченность на русской стороне с финской. В России можно встретить людей, которые не знают, что им завтра есть. [...]

Кереть, 3 февраля 1837 г.

Основной промысел жителей Керети — рыболовство. В более состоятельных домах имеется от трехсот до тыся­чи сельдянок[129], которые продают в Архангельске по рублю, а то и дороже. Сельдянки эти небольшие. Здешние люди ездят на своих судах к местам добычи рыбы на Белом море, скупают там рыбу подешевле, доставляя туда про­дукты питания и прочие товары, к примеру вино и т. п.

В деревне ложатся спать часов в пять-шесть и встают около двух часов, по сути дела, совсем напрасно. Все дол­гое утро мужчины полеживают на рундуке или на пола­тях либо до завтрака привезут воз дров или сена. Жен­щины же готовят пойло для скота, стряпают (обязатель­ное занятие, повторяющееся каждое утро), варят похлебку на завтрак в нелуженых медных котлах, что-то толкут в ступе или размалывают зерно на жернове. Так за хло­потами и приготовлением завтрака проходит все утро — лучшее время суток.

Вчера в Кереть приехал исправник, и мне велено было показать ему свой паспорт. Вслед за этим ко мне подошел хозяин и сказал, что исправник попросил узнать, не могу ли я дать ему картуз[130] датского табака или хотя бы полови­ну. Мне пришлось отказать. В два часа после полудня я пошел к исправнику, но он был в это время в бане, а еще через два часа — он отдыхал после бани. Сегодня я уже с утра побывал там и показал ему свой паспорт, который был признан настоящим.

Кереть, 6 февраля 1837 г.

Говорят, в церкви хранятся мощи некоего Варлаама, гроб которого висит привязанный к потолку. Мне так и не довелось самому сходить и посмотреть на это, опишу лишь то, что слышал в деревне. Рассказывают, что этот Варла­ам, совершив какой-то тяжкий грех — убийство, ограбле­ние или что-то подобное, сделался набожным и впослед­ствии слыл как святой. В последние годы своей жизни он ставил кресты и часовни на каждом мысу в окрестностях Керети. Сказывают, человек этот проявлял такое усердие, что даже никогда не ложился спать под крышей. Как уж обстояло дело зимой, о том мне не довелось спросить. Все это время, говорят, он не ел мяса и ничего такого. На­сколько я понял из рассказов, Варлаам сначала нечест­ным путем добыл себе довольно большое состояние, а по­том его стали мучить угрызения совести. Вот он и попы­тался искупить грех и примирить его со своей совестью вышеописанным способом, то есть избрал путь лишений и трудов, что было полной противоположностью тому, чего он прежде добивался. Ныне Варлаам стал настолько из­вестным святым, что когда три года назад архангельский архиерей захотел посмотреть на его мощи, он был так по­трясен, что чуть не лишился чувств. Но сама память о Вар­лааме безнравственна.