Нет, куда там полкружки. Это была целая бочка самого душистого, самого крепкого, самого хмельного мёда, в которую Мстислава свалилась целиком. Запах Ратмира, круживший ей прежде голову — озёрной бодрящей свежести, лесного костра, утреннего морозного воздуха — усиленный стократ, окутал и одурманил. Губы княжича, обветренные и сухие, оказались горячими и мягкими. Они двигались мучительно медленно, пробуя уста Мстиши, словно изысканный напиток, который можно цедить лишь крошечными глотками. Так, словно на это у них с Мстиславой была вся жизнь.

Ошеломлённая вначале, Мстиша, опомнившись, ответила Ратмиру, вложив в поцелуй всю ярость, всё отчаяние и горечь. Она целовала его жадно и зло, наказывая за дни и ночи мучительного разочарования, за холодность и трусость. За то, что он, будто смок, ревниво оберегающий древний клад, посмел скрыть от неё свою любовь.

Мстиша слышала, как бешено застучало сердце Ратмира, когда она спутала все его расчёты. Княжна чувствовала, как мелко дрожат руки зазимца, и знала, что он прилагает все силы, чтобы сладить с ними и что у него ничего не получается. Мстислава знала, что выбила почву из-под его ног и торжествовала, ощущая, что, не сумев совладать со своими чувствами, княжич хочет и не может отступить.

Близость Ратмира, его запах, чёрный шёлк волос и тепло кожи под пальцами, а самое главное, власть над ним, которая невидимым потоком вливалась в неё, распирая грудь, опьянила княжну. Более не подчиняясь мыслям, тело двигалось по наитию, и Мстиша не заметила, в какой миг её язык коснулся губ княжича, а потом, не встречая препятствий, проник дальше. Отбросив все попытки сопротивляться её напору, Ратмир ответил Мстише, принимая её правила, сплетаясь с ней своим языком, прижимая к себе с граничащей с грубостью силой. Его левая рука скользнула под край отороченного соболем опашеня и медленно двинулась вверх.

Чаша весов колыхнулась, и в мгновение ока Мстислава уже не владела положением. Страсть Ратмира, с которой она самонадеянно попыталась играть, подхватила её мощным вихрем и закружила как былинку, как глупого зорника, подлетевшего слишком близко к огню. Бросившись в это море очертя голову, Мстиша очутилась на невыносимом пределе, и волны чувств, нахлёстывающие со всех сторон, потопили бы её, если бы не Ратмир. Он разорвал поцелуй и, прислонившись к Мстиславе покрывшимся испариной лбом, тяжело дышал, глядя на девушку из-под сведённых в болезненном изгибе бровей. Рука княжича застыла на её рёбрах, и опамятовавшись, Мстиша поняла, что задыхается. Щёки горели, а пальцы намертво сомкнулись на свите Ратмира.

Княжич судорожно улыбнулся, но глаза его были тёмными и блестящими, как патока.

— Скоро ты станешь моей, а я — твоим, — сбивчиво прошептал Ратмир, сглатывая. — Он с видимым трудом отстранился от девушки и провёл нетвёрдыми пальцами по губам, точно удивляясь тому, что они сейчас творили. — Скоро нам не придётся больше разлучаться, и у нас будет всё время мира.

Он медленно попятился к окну, не спуская бдительного взгляда с Мстиши, не то боясь, что она снова кинется к нему, не то не доверяя собственной выдержке. У самого окна его уста дрогнули и, широко улыбнувшись, Ратмир в два шага достиг Мстиши и, крепко прижав к её груди, быстро поцеловал.

— Покойной ночи, моя родная.

Мстислава тихонько засмеялась, и княжич, не переставая улыбаться, проворно скрылся в окне. Подойдя на непослушных ногах к ставням, девушка выглянула во двор. Ратмир спрыгнул с дерева и обернулся. Махнув рукой, он исчез в ночной мгле.

Глубоко вздохнув, Мстиша закрыла створку и прислонилась спиной к простенку. Она никогда ещё не была так счастлива.

Накануне свадьбы пошёл снег, и Мстиша обрадовалась хорошему знаку. Во всём году не было времени тягостнее, чем долгие седмицы черностопа, когда над лысыми пожнями и смёрзшимися комьями земли мрачно колыхались нагие костяки деревьев.

Белые крупинки падали на крышу терема с тихим шуршанием, и Мстислава, вышедшая вдохнуть чистого морозного воздуха на гульбище, зябко куталась в пушистый меховой воротник. Несмотря на то, что за весь полный предпраздничной суеты день княжна едва ли на несколько мгновений оставалась в одиночестве, ей было тоскливо и страшно. Больше всего хотелось оказаться в объятиях Ратмира, от одной мысли о которых сладко замирало сердце, но теперь жениху и невесте можно было увидеться только на свадьбе.

Завтра. Уже завтра.

Подумать только, настоящая свадьба. Конечно, соблюсти все обычаи не удастся: с ней не было подруг, а, значит, не с кем будет справить девичник. У неё не было матери, значит, некому будет дать последние наставления. Но князь и княгиня явно хотели уважить невестку, и с самого утра в поварне дым стоял коромыслом, а челядь сбивалась с ног в нескончаемых хлопотах.

Зато Мстиша, наконец, сумела отбить у Хорта Векшу. Воевода долго сопротивлялся и с большой неохотой согласился привезти девушку в терем, и Мстислава не знала, гневаться ли на него или радоваться за Векшу, потому что намерения Хорта становились вполне ясны.

Воссоединение прошло в смехе и слезах.

— Простишь ли меня? — спросила княжна, прижимая к своей груди худенькие руки чернавки, и та кивнула, рдея и утирая мокрые ресницы.

Как и полагалось в канун свадьбы, первым делом Радонега прислала за Мстишей печь каравай. В большой стряпущей избе княгиня собрала ближних боярынь с дочерями и девушек-прислужниц, и с весёлыми песнями все сообща принялись за дело. Пушистую пшеничную муку просеяли в огромные ночвы, смазанные мёдом, чтобы молодым жилось сладко. Женщины дружно запели:

Благослови, матерь-Пряха,

Каравай месить!

Ладо, ладо,

Яровой месить!

Мстише вручили чарку водки и велели влить в тесто — для радости и веселья, объяснила улыбавшаяся Радонега. Княгиня зорко следила, чтобы всё делалось «как праматери завещали», и тесто творить велела непременно ладонью, а не кулаком, да обязательно посолонь.

Когда над дежой набрякла пухлая шапка, принялись катать каравай. Векша опоясала его затейливой косой из теста, а верхушку девушки украсили птичками, звёздами, солнцем и месяцем, припевая:

Да валю, валю, каравай ли,

Да и с правой руки на левую,

Да на золоты пальцы,

На серебряны персты.

Да подуй, подуй ветер,

Да со чистого поля,

Да со широкого раздолья.

А у нашей светлицы

Хороши все девицы.

Хорошо каравай лепят,

Хорошо снаряжают,

Да маслом поливают,

Да сыром посыпают.

Переложив каравай на лопату, девушки передали его старшей боярыне, которая ловко скинула хлеб в печь, а потом заставила остальных подпрыгнуть, чтобы каравай как следует поднялся.

Мстиша улыбнулась, вспоминая весёлые песни и смех. Ей нравилась Радонега. Она, как когда-то Гостемила, старалась сделать всё, чтобы промеж них установился лад, и на сей раз Мстислава ничего не испортит. Как и с Гостемилой, их с княгиней роднила любовь к одному и тому же мужчине, но нынче Мстиша знала, каких ошибок стоит остерегаться.

Девушка вздохнула и, стянув края любимой камчатой шубки, тревожно посмотрела на небо. Снег считался доброй приметой и сулил счастье молодым, но на душе было неспокойно. Она обвела рассеянным взглядом раздетую берёзовую рощицу. Розовеющие стволики сиротливо жались к стене закутанных в глухие зелёные покровы елей, точно нищенки к боярскому тыну. Где-то в глубине сердца копошился червячок сомнения, и Мстиша не понимала, что с ним делать. Был ли это обычный страх невесты перед новым витком жизни, или дело было в том, кем являлся её жених?

— Вот ты где, госпожа! — раздался позади Мстиславы полный облегчения голос Векши. — А я уж с ног сбилась, потеряли мы тебя. Пожалуй в мыльню, княжна. Пора.