— Девочки с параллели, — уклончиво ответила я, пытаясь осилить чересчур большую порцию лазаньи.

— За что?

— За веру, — ухватилась я за единственный довод, который мог размягчить сердце моей матери.

И да, это сработало.

— Как так? — её белки в момент налились кровью.

— Так, мам. Увидели, как я из церкви с библией и в платке выхожу, вот и понеслось.

— Последние времена! — покачала головой бабушка и налила мне полную кружку чая, кидая в неё три ложки сахара с горкой.

— Выстояла? Не прогнулась? Не посрамила Господа нашего? — накидывала мать свирепо вопросы, а мне рыдать в голос захотелось. Потому что так стало обидно, что её совершенно не интересует, как я там внутри — болит ли у меня душа от унижения, переживаю ли я, не опустила ли руки?

— Не посрамила, мам, — сиплым, на изломе истерики голосом ответила я и подняла глаза к потолку, делая вид, что возношу молитву Всевышнему. На деле же — просто пыталась не лить пустые слёзы. Они никого не разжалобят.

Это — только моя боль.

— Умница, дочь, — рубит мать, задирая нос выше и, горделиво хлопая меня по руке, начинает читать лекцию о том, что Бог благоволит смирению.

ЧэТэДэ!*

Что-то даже хвалит меня, что это всё было мне испытанием и я его с честью выстояла. Под занавес, как это часто бывает, когда она мной довольна, кладёт свою руку мне на голову и замолкает, а затем отмахивается от меня и закрывает тему.

Всё. Ей больше ничего не интересно.

Ни-че-го!

Трамбую в себя остатки еды, ненавистный сладкий чай и безбожно калорийное песочное печение, что напекла на ужин бабушка. Мать к нему даже не притронулась — фигуру бережёт. А на мою фигуру всем с высокой горы фиолетово.

— Ой, что хотела тебе рассказать-то, — обращается мать к бабушке, напрочь забывая о моём существовании, — помнишь, про Басова-недоумка тебе говорила?

— Ну?

— Тот парень, которого он избил до полусмерти, оказывается, заявление забрал из полиции. Претензий к обидчику не имеет и вообще сказал, что сам виноват, раз его так набуцкали. Ну ты представляешь?

— Купили бедного мальчика, — заохала бабушка.

— Твари! Всё им с рук сходит. И Аммо — болван — на подмогу к этому придурку кинулся, а теперь бродит по школе со ссадинами, смотреть на него больно. Ох...

— Мам, — тихо поднимаю я голову от своей тарелки, — ребята в гимназии говорят, что за дело тот парень получил. Он детей травил, дурь толкал.

И тут мать разошлась не на шутку. По столу грюкнула, на меня волком зыркнула и как заорёт:

— Ты побольше сплетен псевдоромантичных слушай, Вера! Влюблённые идиотки ещё не такого нафантазируют, пытаясь отмыть запятнанный образ Басова в глазах окружающих. Он — исчадие ада! Паскуда, каких свет не видывал! Ради собственного развлечения он способен на любую низость! На любую, слышишь? Я таких грешников насквозь вижу — всё хорошее, что в нём есть — всего лишь игра, чтобы потешить собственное раздутое эго. Купить, продать, обмануть, кинуть, подставить, поиздеваться — вот неизменные киты, на которых держится его богопротивный мир. Басов — дно. И не смей больше никогда заикаться, что он где-то там, что-то там делал во благо общества. Твари преисподней на это просто неспособны. Всё, ты выбесила меня, иди отсюда!

Покидаю кухню, возвращаюсь в свою комнату, где корплю над уроками: зубрю неподдающуюся моему сознанию алгебру и химию, а когда мозги начинают совсем отказывать, открываю тетрадь для эскизов. В нём из-под моей руки выходит сногсшибательное платье цвета индиго. В моей голове оно шифоновое, летящее и сидит на мне как влитое, скрывая недостатки фигуры и подчёркивая её достоинства.

Почти заканчиваю работу, любуюсь тем, что получилось, но спустя всего минуту вздрагиваю, буквально подпрыгивая на стуле.

— Что это? — голос матери за спиной безжалостно кромсает мои нервные окончания.

— Ничего, мам, — закрываю тетрадь и пытаюсь спрятать её под учебником, — так, дурью маюсь.

— А, ну-ка дай сюда, — повелительно протягивает ладонь, и я тут же вкладываю в её тетрадь со своими эскизами, вжимая голову в плечи и роняя сердце в пятки.

— Какой срам, Вера! — перелистывает мать страницу за страницей. — Декольте? Открытая спина? Длина выше колена?

— Это просто рисунки. Они ничего не значат, мам!

— Чтобы я больше не видела тебя за этим богохульным занятием! Иначе — получишь по рукам! Поняла?

— Да.

Уходит. А я выдыхаю. Сегодня мать в хорошем настроении и мне свезло не выхватить от неё по щам. Ложусь в постель и, подсвечивая себе телефоном, смотрюсь в маленькое карманное зеркальце.

Да уж, я никогда особой красотой не отличалась, а теперь ещё и это. Раздражение на коже и вовсе превратили меня в уродину. Вот и как в таком виде идти в гимназию? Все будут смеяться надо мной.

И Ярослав, наверное, тоже?

При чём тут он? Я не знаю...

Промаявшись до глубокой ночи и всё-таки не заснув, я встала и прокралась в ванную комнату, где в навесном зеркальном шкафчике хранились мамины неприкосновенные кремы для лица, неизменно дорогие и импортные. Видно, простая молитва от морщин её уже не спасала. Но да, я осмелилась всё же совершить набег на это богатство и отыскала-таки среди многообразия баночек одну, дарующую, как было написано на этикетке, бархатистую и увлажнённую кожу.

Нет, я для пущего эффекта помолюсь, конечно, но кремиком тоже намажусь как следует. Нервно прислушиваясь к звукам в квартире, совершила диверсию и только тогда с чистой совестью потопала в постель, где почти сразу же и уснула.

А на следующий день в школе, радуясь тому, что лицо почти пришло в норму, я снова вляпалась в очередное дерьмо, подкинутое мне Мартой Максимовской.

Вероника

Перемена перед физкультурой. Я туда иду не одна, со мной поддержка в виде Дины. Вчера она не видела, как со мной поступили, но была наслышана, а потому сегодня целый день не отходила от меня, пытаясь, таким образом, хоть как-то защитить от нападок девчонок с параллели.

Да только Марте и её приспешницам было глубоко чхать на Шевченко. Они видели цель и не видели препятствий.

Стоило нам лишь зайти в раздевалку, как тут же послышались злобные смешки, глупые вопросы и неуместные замечания.

— А где твой боевой раскрас, Тихоня?

— Без очков ты выглядела гораздо лучше.

— Верни назад тени, дурында! Под ними хоть не видно, какая ты никакая.

Но всё это было ничто по сравнению с тем, что началось позже. Стеф подошла ко мне почти вплотную, сложила руки на груди и усмехнулась.

— Почитай-ка мне стихи, убогая.

— У неё имя есть, — заступилась за меня Дина, но на неё тут же кинулась Реджи.

— Варежку свою закрыла! Иначе будешь следующей. Ясно?

— Ну? — требовательно зыркнула на меня блондинка.

— К-какие стихи? — заозиралась я по сторонам, чувствуя болезненные, жалящие взгляды окружающих.

— Слышь, Марта, эта мымра ко всему прочему ещё и склерозом страдает. Напомни, деве не прекрасной, какие стихи нас интересуют, — хмыкнула Реджи и посмотрела на меня, как на мерзкую двухвостку.

И, на этом самом месте, Максимовская театрально выудила из форменного пиджака сложенный вчетверо лист бумаги, развернула его и вслух принялась читать. А я тут же узнала его — это был мой лист. И мои стихи, оброненные некогда мимо урны.

Благодарю, Боже, за слёзы.

Благодарю, Боже, за радость.

Когда приходят в жизни грозы,

Тебе несу я благодарность.

— Слышь, Туша, а ты уже поблагодарила своего дядьку на облаке за вчерашние грозы, м-м? — язвительно спросила Стеф, и почти вся раздевалка подавилась ядовитым смехом.

Ты избавляешь нас от страха —

Боящийся несовершенен.

Ты научаешь доверяться.

Твои уроки все бесценны.

— О, совершённая наша! А чего же ты так рыдала вчера, раз тебя твоё божок от страха избавил? Или нет, обманул, нехороший? Бесценный урок подкинул через нас, но с остальным напортачил, да? — продолжала глумиться Стефания.