Этой юной девочки больше не было.

Вернее, ее не стало задолго до нашего объединения, но она пока еще не осознавала этого.

Она словно бы жила по инерции. Однако я предполагала, что причиной подобного извращенного существования мог стать чей-то приказ.

По крайней мере, она дышала. Она двигалась. Улыбалась, плакала. Ела и пила, не чувствуя вкуса. Говорила или молчала. Но внутри нее ширилась голодная алчная пустота, до дрожи желающая вырваться из подчиненного тела.

Поначалу она еще сопротивлялась. Потом силы закончились, и она перестала. Только изредка бормотала во сне «не хочу, не хочу», но так тихо, что никто не слышал.

В один из дней на шее под волосами расцвела алая огненная метка, и тело полностью перестало ей принадлежать.

Последнее воспоминание накрепко отпечаталось в ее памяти. Теперь, в благодарность за краткое освобождение, она показывала мне все, что видела в ту ночь. Передала, как девичья спальня вдруг поплыла перед глазами, как навалилась неподъемная тяжесть, мягко и непреклонно втягивая в бесчувственное беспамятство, как незнакомые мужские руки подхватили обмякшее непослушное тело. Показала, как над ней склонился смутно знакомый мужчина. Она не знала его, но наверняка видела прежде его лицо. Мужчина, освещенный со спины неверным светом живого пламени, на миг склонился над ней, пару раз махнул рукой перед ее лицом и недовольно скривился. А потом взял ее лицо в руки и приложил ко лбу плоский металлический диск. Боль ударила одновременно в виски и прострелила затылок, словно кто-то проворачивал в ее голове тонкую острую спицу. Она закричала, срывая голос — громко и пронзительно. Так, как прежде кричала я. А потом крик захлебнулся, словно его отрезало — первый приказ был дан.

В забытьи я пробыла недолго. Очнулась я полная сил, как бывало каждый раз при таком тесном соприкосновении с богиней. Пришла в себя, но глаз не открыла, ощущая присутствие посланника и понимая, что ничего еще не кончилось. Пережитое вместе с умершей девочкой отпечаталось в памяти намертво. Я помнила все до мельчайших деталей.

— Что ты видела, алмея[5]?

— Небольшой полый диск с кровью внутри. Металл с насыщенным желтоватым отливом, покрыт пленкой зеленоватой патины. По краю мелкие насечки. У меня сложилось впечатление, что он — центральная часть чего-то гораздо более массивного, тогда эти зарубки могут быть краями какой-то рунической надписи.

— Плохо… это очень плохо! — посланник кружил рядом со мной, прикасаться, однако, не стал, понимая, какие будут последствия. — Послушай, странница, тебе немедленно нужно рассказать о том, что ты увидела, моему отцу. Он сумеет правильно распорядиться этим знанием.

— Чего ты не договариваешь? — решительно потребовала я.

— То, что ты видела — это артефакт.

— И поэтому я должна нестись сломя голову через океан?

— Божественный артефакт, алмея… — нехотя и довольно мрачно договорил посланник. — И, боюсь, он ничуть не похож на тот, что принадлежит твоему народу.

Мой взгляд против воли метнулся к длинному рассохшемуся, почерневшему от времени посоху, который я по-прежнему сжимала в ладони.

— Что-то еще помнишь, луноликая? — сменил тему мой бесплотный собеседник.

— Мужчину. Уже в возрасте. Я могу ошибаться, но мне почему-то кажется, что он — двуликий.

— А лицо? Лицо запомнила?

— Очень смутно. Но я постараюсь нарисовать.

— Ну, хоть что-то… — выдохнул не-мертвый. — Поторопись, верховная.

Я недовольно поморщилась, но ответить не успела. Сложенные щепотью пальцы ткнули меня в лоб. Прикосновение вновь обожгло, в этот раз мимолетно. Мужской силуэт, сотканный из тьмы, выпрямился и стремительно шагнул на затухающий звездный мост. Я не успела даже разглядеть, в какую сторону он шагнул, как меня выбросило из транса.

Сама по себе заучка Цтислав вызывала во мне категорическое отторжение.

Бесцветная какая-то, даже, я бы сказал, белесая, вечно со стопкой книжек в руках и равнодушно-каменным выражением худощавого лица. Кажется, именно от нее кисли лимоны.

А вот секс с ней оказался просто феерическим. Стоило мне прижать ее в каком-нибудь укромном уголке, как из замкнутой, робкой и тихой девочки-цветочка она превращалась в изобретательную ведьму. Временами мне казалось, что вместе с одеждой она сбрасывает и оковы общественного мнения, обнажая самую свою суть. А там, под многочисленными слоями, скрывалась страстная, до невозможности хитрая, но одновременно ждущая властную руку сучка. Одним словом — лиса.

Оборотни преимущественно были именно такими. По большей части в них не было ни алчности, ни властолюбия, ни зависти. За редким исключением, они не привыкли скрывать эмоции, отчего все их чувства проявлялись слишком яростно и безудержно. И любили, и ненавидели двуликие одинаково — открыто и от всего сердца. Так же, как и вычеркивали ненужное из своей жизни. Раз и навсегда, без исключений.

Именно поэтому я всегда читал свою противницу как открытую книгу. Впрочем, стоит заметить, что эмоции ее безошибочно улавливал и распознавал лишь я. Остальные ученики поражались ледяной выдержке и в любой ситуации неестественному спокойствию. Я же удивлялся: о каком равнодушии идет речь? Я-то видел ее насквозь. Ярость за сжатыми в нитку губами, смех за почти незаметным подрагиванием ресниц, удовольствие за пятнами румянца на молочно-белой коже скул, презрение за чуть прищуренными раскосыми глазами.

Ее контроль над собственным темпераментом бесил меня неимоверно. Я сам себя не узнавал. Цеплялся к ней при любой возможности, используя для нападения каждый подходящий предлог. Она же в борьбе со мной совершенно теряла голову, становилась яркой и живой. Одним словом, такой, какой ее сроду не видел никто из окружающих. Отдаваясь мне, открывалась полностью, показывая такие глубины чувственной натуры, каких я от нее не мог и ждать, выжимала из себя все возможные эмоции.

После резкой смены курса наших отношений я и опомнился-то не сразу. Даже осознал, насколько запал, не после первого и даже не после второго горяче-страстного столкновения. А когда чуток отрезвел, оказалось поздно что-либо предпринимать.

Возвращаясь в реальность собственной спальни, я перевел тяжелый взгляд на ту, другую, которую и позвал к себе прошлым вечером, чтобы избавиться от влечения к чокнутой ведьме. Как выяснилось, все мои потуги не принесли ожидаемого результата. С Уряной без сомнения мне было горячо, но наша страсть ни в чем не дотягивала до чувственного взрыва, который каждый раз случался в объятиях провинциалочки. А ведь все казалось предельно физиологичным, осечек ни разу не было. Секс виделся мне четкой последовательностью выверенных действий, которые изредка можно разбавлять острыми словечками или приятными прикосновениями, но механика которых всегда приводила к одному и тому же результату. Уж если встал, то либо кончишь, либо нет. Иных вариантов не предусмотрено… А вот поди ж ты! Какая-то большеглазая пигалица с мещанской фамилией[6] не иначе приворожила меня к своему телу!

Ее нереально восхитительный образ засел в моей памяти занозой, въелся в мозг, как кислотный ожог. Даже сейчас, лежа рядом с теплым и на все готовым телом случайной знакомой, я метался от внезапно возникшего возбуждения к девчонке, которая вне постели все еще бесила меня до дрожи. Просто вспоминая наше последнее столкновение, я готов был кончить от четкого осознания, что мне в ее объятиях позволено все. Любое извращение, которое только взбредет в мою голову. Эта девка, эта безумная не собиралась отказывать мне ни в чем лишь потому, что, кажется, получала от моих фантазий не меньшее удовольствие, чем я сам.

Последнее наше свидание оставило у меня двойственное ощущение некой недоговоренности, а значит, после каникул стоило ждать расплаты. Я расплылся в предвкушающей улыбке — платить по счетам боевичка умела, более того, делала это настолько виртуозно и с такой отдачей, что я бы и не заподозрил ее в недавней невинности, если бы не стал у нее первым.