Рычащий и слегка лязгающий звук открытия внешних створок ворот, распахивающихся наружу, застал меня в паре сажений от Бухтармы. Так что неожиданным мое появление в зоне видимости дежурного патруля точно не стало. Оглянувшись на пересеченное выжженное пространство, я скорым шагом приблизился к вожделенному проходу в город. Как только створки сомкнулись за моей спиной, заперев меня в достаточно широком карантинном тамбуре, я облегченно выдохнул.
Внутренние ворота незнакомцу, вооруженному до зубов, никто, конечно же, открывать сразу не собирался, однако чего-то подобного я заранее и ожидал. Не то что бы в подобных мерах была такая уж необходимость, но отец просил не раскрывать свое инкогнито, а я не нашел причин ему отказать. В некотором смысле, эта просьба пришлась мне на руку. Тот давний отъезд, как и отказ возвращаться после откупной службы, а после — длительное отсутствие в общине и разрыв всяких отношений с семьей, конечно, дали мне желанную свободу, а отцу — определенное сочувствие со стороны граждан. Однако я сильно сомневался, что после всего случившегося меня встретили бы с распростертыми объятиями и радушием.
За тридцать четыре прошедших со дня побега из общины года, я бывал в городе дважды, и оба раза — под личинами, которые позволяли поддерживать видимость затяжной обиды на отца и полного нежелания его прощать. У всего этого спектакля оказался лишь один недостаток: новости из дома доходили до меня с заметным опозданием. Даже о рождении младшего брата-эйрлса мне сообщили только через несколько месяцев после его появления на свет.
Все остальные, надо сказать, достаточно многочисленные, встречи с отцом, случались во время его выездов за пределы общины. В этот раз с поездкой что-то не заладилось, а выход, как обычно, пришлось искать мне. Впрочем, я ничуть не огорчался. Долгожданная, как оказалось, встреча с семьей перевешивала все сложности.
Когда внутренние створки, наконец, открылись, я пару минут маялся, стоя на центральной руне защитной пентаграммы и переминаясь с ноги на ногу от нетерпения. Встречать дежурного стража следовало с непокрытой головой, так что, стоило дозорному патрулю войти в переходный тамбур, как я стянул с головы глухой капюшон кожаной безрукавки. Вообще в правилах вхождения в город был перечислен десяток пунктов, одним из которых было полное разоружение каждого входящего, однако именно этой части правил мало кто из дежурных придерживался. Даже если под видом местного жителя в общину пытался проникнуть дикий, центральная пентаграмма на такой случай всегда была заряжена, и выявляла любые изменения, приводя их к оригинальному состоянию в доли секунд. Боль насильственной трансформации при этом была столь велика, что дикие никак не могли удержаться от болевого шока или конвульсий. И, даже если бы появился экземпляр, способный выдержать принудительное изменение, потекший облик неизменно выдал бы его. Слабые одичавшие с низким болевым порогом и вовсе погибали прямо в пентаграмме от остановки сердца.
Кроме диких морфов, за пределами в целом безопасных поселений рыскало много хищников, но притащить оттуда какую-то из этих тварей, не заметив подселенца… такие олухи в джунглях полуострова не выживали. Выбывали по естественным причинам. Местный тропический лес вообще быстро отучал от избыточной расслабленности, взамен которой вырабатывал привычку постоянно быть настороже.
На случай же особенной живучести диких, позволившей остаться в сознании и проникнуть за стену, в состав дневных патрулей уже лет семь включали того, кто мог бы отличить нормального сородича от диких — лишенных человекоподобного сознания и мышления, полузверей. Им считали единственного на общину избранного богами ребенка. Этого подростка в богатом на вышивку храмовом одеянии с плотной повязкой на лице я и разглядел за спинами вышедших мне навстречу ратников. Увидел, но виду не подал. Несмотря на близкое родство с мальчишкой, скрытые тканью черты его лица до сих пор были мне незнакомы. Мать родила его двенадцать сезонов назад, и уже с пятилетнего возраста Край воспитывался в храме. Фактически, к нашей семье братишка давно не имел никакого отношения. Но разве ж отец выпустит из рук такое сокровище, как избранный эйрлс? Подобные дети в последнюю сотню лет считались редкостью, появление каждого из них неизменно отслеживалось жрецами Безымянной богини и Мертвого бога.
Чаще всего этих младенцев забирали из семей сразу после рождения, поскольку родители чрезвычайно редко выказывали желание нести моральную ответственность за таких детей. Моя матушка отдавать самого младшего сына в храм не пожелала. Отец полностью поддержал ее решение, однако, чего больше было в его упорстве — заботы о супруге или эгоистичной жажды власти над народом, который избрал его главой правительства — я так и не понял.
Да, на обычных детей эйрлсы с каждым годом взросления походили все меньше и меньше. Кто-то на полном серьезе считал их праведниками и гениями, кто-то — называл ущербными, умственно отсталыми, убогими эмоциональными калеками, однако результат оставался неизменным: после взросления в жреческой (как и в любой другой) иерархии эйрлсы занимали привилегированное положение, полностью порывали с мирской жизнью и становились пифиями или аватарами. Но и во время обучения, и после него, отмеченные богами стояли выше решения любого суда, будь он светский, жреческий или же войсковой трибунал — обвинять и карать их смертные не имели права. За причинение вреда избранному, тем паче, за его убийство, с самого сотворения мира карали сами боги. Карали жестко. Если разумный переступал эту грань, сама ткань мироздания отторгала его, открывая хаосу доступ к его душе.
— Мир вашей земле и вашему небу, — уважительно кивнул я, мельком оглядев вышедших мне навстречу.
— Пусть травы стелются тебе под ноги, — с подозрением в голосе ответил на приветствие ратник, возглавлявший смену патруля на воротах, и покосился на Края, словно ожидал его вердикта. — Как там снаружи?
— В половине дневного перехода на запад начали гнездиться скриты, — ответил я спокойно, хоть и с некоторой заминкой, стараясь не замечать новых порядков общины. На моей памяти никого из пришлых не встречали так настороженно… почти как врагов. И допроса на воротах не устраивали. Наверняка у этих перемен были весомые причины. Почему-то они заранее мне не нравились. Вот интересно, это я настолько подозрительно выгляжу? Или нынче всех чужаков так привечают? — А по берегу Змеиной рядом со старым ее руслом, в десяти шагах от лестницы, вырос слоновый камыш.
Стражники срезня настороженно переглянулись и смерили меня недоверчивыми взглядами. Мне даже стало их жаль. Представляю, какие подозрения мог вызвать у них одинокий странник, пусть и траппер[28], сумевший в одиночку, без проводника, прогуляться по джунглям Варулфура и ни разу не нарваться на хищных тварей.
Расплодившаяся в местных тропических лесах флора и фауна заслужено считалась самой живучей, смертоносной, и зачастую устойчивой к магии. Так что, кроме жречества, магических патрулей, крылатых хозяев этих земель и всевозможных охотников, мало кто рисковал соваться в сельву, тем более — в одиночестве. А идиоты, возомнившие себя неуязвимыми, исчезали без следа. От них и костей — излюбленного лакомства императорской мулги — после не оставалось. Полуостров из века в век заселял народ, спускавшийся с горных склонов настолько редко, что почти не тревожил местную экосистему. Само слово «Лес» относительно джунглей Варулфура давно приобрело нарицательный смысл, произносилось с пиететом, словно сельва и в самом деле обладала характером, обретя сознание и разум. Причем, разум изощренно-жестокий, хитрый в яростном желании сберечь собственные границы от вторжений извне.
Даже ллайто за семь веков немыслимых усилий сумели всего лишь — кровью и потом — урвать для себя небольшой клочок суши, отгородиться от Леса магией, высокими стенами и, по меркам джунглей, узенькой полоской регулярно выжигаемой почвы. И даже все эти меры не приносили ллайто полного спокойствия. За тройным защитным кольцом мой народ выживал рядом с таким беспокойным соседом в постоянной готовности к нападению. Так что стража на воротах привыкла ко многому, слабаков в ратники, проводники или охотники не брали.
