Но Илидор — не вожак! Что он себе разрешает? Как смеет говорить с Ыкки так отрывисто и властно, смотреть так уверенно и строго, и почему Ыкки должен дрожать хвостом и трепетать животом, слыша этот голос, видя эти золотые, почти кошачьи глаза и упрямо вздёрнутый подбородок, и сжатые губы, и эту опасную, чуждую позу охотничьей собаки, подобравшейся перед тем как рвануть по следу, не щадя собственных ног. И уж тем более — не щадя тех, кому случилось оказаться рядом или двигаться тем же путём.

Вот что, спрашивается, дёрнуло Ыкки помчаться за этим чужаком, который сверкает глазами, бросается волочи-жуками и гоняет по лесу шикшей? Погубит он бедолагу Ыкки, погубит, как пить дать.

Илидор всё не сворачивал ни на одну из троп, потому Ыкки стал ждать, что сейчас Илидор бросит через плечо какие-то резкие, властные, необратимые слова, которым останется только подчиниться или, если достанет сил — воспротивиться. Ыкки повторял и повторял себе, что Илидор чужак и не смеет ему указывать, но... Ыкки был совсем не мастак спорить даже с людьми попокладистей Илидора, не хватало ему на это ни остроты ума, ни гибкости языка, а жизнь в прайде выработала в Ыкки привычку просто подчиняться тому, кто рявкает погромче.

А ведь нет сомнений: Илидор рявкнет. О-о, как он рявкнет!

В животе Ыкки снова болезненно трепыхнулось ожидание беды.

Через всё это было немыслимо трудно понять, чего стоит бояться больше: Илидора или восточной дороги, сокрытой веками, о которой местные полунники не желают говорить. Ыкки до хруста стиснул пальцы в отчаянной и глупой надежде, что от боли его мысли перестанут заполошенно метаться, выстроятся в рядочек по росту и помогут принять правильное решение.

Однако Илидор не стал ни рявкать, ни приказывать, он даже не развернулся к Ыкки, а лишь проговорил с улыбкой, которой Ыкки не видел, но слышал в голосе:

— Ты мне вот что скажи, знаток местности: если по этой дороге никто не ходит веками, то почему она до сих пор не заросла?

Ыкки опешил, открыл рот, закрыл рот, потом опять открыл, ощущая, как язык против его воли сгибается кверху колечком, и глупо переспросил:

— А почему?

— Да потому что местные ею пользуются, — Илидор закатил глаза — это было понятно по тому, как скользнули кудри по его спине — вниз-вверх. — Просто местные не хотят про это рассказывать, вот и всё. Там, верно, нет ничего особенного, ну что прятать в этих краях — грибные места? Контрабанду перебродивших ягод, от которых на душе хорошеет, а в башке хужеет? Я не знаю. Если бы там было опасно, они бы просто сказали, что опасно, вот и всё. Но по этой дороге точно можно проехать. И она ведёт на восток. Значит, по этому пути мы быстрее приедем к Стылому Ручью, чем по тропе, которая ведёт на север. И я поеду по короткой дороге. Мы и так потеряли время.

— И как оно такое случилось, — тихо-тихо прошипел котуль.

— Но ты, если хочешь, можешь тащиться в объезд.

— Если местные тама чего и прячут — так это чтоб неместные не отыскали, — пробормотал Ыкки. — И твоя неуёмная охота поглядеть на это… — Ыкки припомнил слышанные когда-то от другого путника умные слова и повторил их: — Твоя идея не кажется очень безопасной.

— Я же сказал, — цокнул языком Илидор, — если хочешь отправиться в объезд — я не удерживаю.

И, не дожидаясь ответа, щёлкнул волочи-жука по панцирю.

Ыкки очень печально посмотрел на удаляющуюся спину Илидора, на всё ещё трепещущие крылья его заговорённого плаща, потом на тюки, перекинутые через спину своего жука. Покосился на правильную северную дорогу и спросил себя: а проверенное северное направление выглядит ли совершенно безопасным, если отправиться по нему в одиночку? Ведь северная дорога частью идёт через заросли дурмины — если путешествуешь в компании, то это ничего страшного, просто шагов сто нужно проехать, разговаривая погромче и тормоша друг друга, чтобы не одолела сонливость, и главное — ни в коем разе не останавливаться. А вот в одиночку немудрено и задремать так, что проснёшься к вечеру, с носом объеденным змеептичками.

А ещё дальше, на лугу в сухостойном ячменнике, обитает старый вредный хвощ, гораздый пугать волочи-жуков под одинокими путниками и заманивать их, жуков, к себе в ячменник. Там жук может ободрать ноги, и что ты тогда будешь делать — тащиться по дороге на своих двоих? Далеко ли дотащишься?

А ещё дальше, на стыке Песочного озера и болотца, стоит алтарь, где по осени изгоняют злых духов, и подле того алтаря очень любят ошиваться бродяги со всех ближних концов Старого Леса. Люди, грибойцы, волокуши, полунники, шикши — кого только не встретишь среди этих оборванцев. И далеко не все они очень уж обожают котулей! Притом бродяги — ушлый народец, чуткий: и силу и слабосилие они чуют на расстоянии полёта стрелы. Ыкки был уверен: на Илидора они даже посмотреть побоятся, а вот к бедненькому одинокому котулю Ыкки непременно привяжутся, будут брести за ним до самой кромки болота, клянчить соль или кусочек металла, хватать за башмаки, дёргать за вибриссы и за хвост, а то и тюки взрежут, а то и грязью в спину бросят.

Словом, если ехать вдвоём или там ещё всколькером — ничего особенно опасного нет на северной дороге, уж сколько раз Ыкки доводилось ездить по ней в компании или приезжих сопровождать. Неприятное — да, неприятное на северной дороге встречается в изобилии, а вот особых опасностей для компании нет.

Но если по северной дороге будет ехать один… И если этот один будет такой недотёпа как Ыкки… Говоря его же собственными словами, эта идея не казалась очень безопасной.

Спина Илидора меж тем уже почти затерялась между вязами и кряжичами, а Ыкки отчего-то подумалось, что ещё несколько мгновений — и сокрытая восточная дорога просто застит глаза тому, кто пожелает отправиться следом за Илидором, и тогда никакими способами невозможно будет отыскать его снова.

— Подожди меня-яу! — взмяучил Ыкки, вызвав негодующий скрип кряжичей, нервно щёлкнул своего волочи-жука по панцирю и поспешил следом за жуком Илидора, поджав уши и дрожа хвостом.

Нет, Ыкки всё ещё не был уверен, что принял лучшее решение — но Ыкки вообще никогда не был уверен в своих решениях, ведь никто не учил Ыкки принимать решения. Думать — это дело вожаков. Ну вот, успокаивал себя котуль: если на сокрытой восточной дороге с ними случится какая-нибудь злая беда, то виноват в этом будет уж всяко не Ыкки, а тот кто взял на себя дело вожака: неугомонный, упрямый и решительно невыносимый Илидор.

***

— Ты только погляди!

Чуть в стороне от тропы, под старым-старым строенным кряжичем было устроено нечто вроде алтаря. В мягкую почву почти по колени вросла каменная статуя молодой воительницы, вытесанная так искусно, что казалась… кружевной? стеклянной? кованой? плетёной? И такой, и эдакой, и вдобавок совершенно живой. Резец скульптора, казалось, захватил воительницу в движении, запечатал в камне миг — прищур глаз, изгиб лука, натяжение тетивы и перекат мускулов на худых руках, и почти-прикосновение оперения стрелы к впалой щеке, и почти-движение выбившихся из косицы волос от лёгкого ветерка.

Вокруг статуи расставлены глиняные плошки. В некоторые налит топлёный жир и набросаны куски тряпочек — кто-то жёг в плошках огонь, но теперь он давно потух. В другие плошки положены горсти ячменя — при этом на земле рядом не лежит ни зёрнышка. Неуёмные птицы, щебечущие вокруг и скачущие там-сям по ветвям, не трогают сделанные статуе подношения.

Между плошками лежат цветные камешки, судя по их гладкости — обточенные морем. И откуда им было взяться в Старом Лесу?

Кое-где поблёскивает металл, но это не те кусочки, за которые можно сторговать что-нибудь на рынке — это все как один предметы, для чего-то назначенные: колечки, железные наконечники стрел, довольно крупные звенья цепи и другие подобные вещи. Немного в стороне лежит на деревянной досочке одёжный крючок, очень похожий на крючки с жилетки воительницы. Кроме этой жилетки, на ней только туника, короткая, до середины колен, и мягкие кожаные сандалии, в которых ноги её должны ступать абсолютно беззвучно по тайным тропам Старого Леса, не тревожа ни зверя, ни птицы, ни малой травинки.