— Найло!

— Да! Ты не человек, и у тебя впереди сраные сотни и тысячи лет, которые ты можешь тратить как угодно! Почему бы не на просиживание штанов в старолесском котульском прайде? Почему, хочу я знать, чем этот прайд для твоих штанов хуже, чем любое другое место? Какого хрена ты смеешь жаловаться? Твоя жизнь длинная, твоя жизнь почти бесконечно длинная, идиотский дракон! Почему ты настолько расстроился из-за пары дней скуки, что тебе потребовалось кого-то придушить, а? О-о-о, нет, я понял, понял, тебе просто плевать! Тебе просто плевать на какого-то котуля с высоты своей бесконечно долгой драконьей жизни, да, И-и-илидор?

— Да что ты несёшь?! — дракон тоже схватился за голову: ему казалось, она сейчас треснет в попытках осмыслить кульбиты и перепрыги логических умозаключений Йеруша.

Этот эльф, кажется, торопился даже думать, и другие не поспевали за ним.

Играющие неподалёку подростки взмякивали и хохотали, из-за чего в голове Илидора всё ещё больше перемешивалось.

— Ну, скажи мне! — надрывался Найло. — Скажи мне, как ты это видишь, давай! Ну! Когда ты знаешь, что все мы, все мы, ёрпыльная кочерга, кого ты знаешь сейчас, и наши потомки, и потомки наших потомков превратятся в истлевшие кучки шпынявых костей, а ты ещё не будешь даже достаточно взрослым для дракона! А, Илидор? Потому ты запросто можешь взять и придушить какого-нибудь котуля, который посмел косо на тебя посмотреть, так, что ли? Может, и меня придушишь? Я тоже косо на тебя смотрю, придурочный дракон, никто не смотрит на тебя косее, чем я, ну разве что Рохильда! Тебе вообще есть дело хоть до чьей-нибудь жизни, когда ты знаешь, что переживёшь всех нас? И так же переживёшь десятки, сотни поколений после нас?!

И тут Йеруш осёкся, что с ним в состоянии увлечённой ярости бывало отнюдь нечасто: дракон стоял перед ним белый, как снежная вершина горы Иенматаль, от подножия которой Илидор когда-то по милости Йеруша ехал в цепях, в клетке и полуголым аж до самого Донкернаса. И что-то похожее на чувство вины омрачило злой обвинительный запал Йеруша Найло — то ли при воспоминании о том случае, то ли от внезапно пришедшего озарения, что Илидор, вероятно, думал о том, каково это: знать, что переживёшь всех, кто шевелится и дышит вокруг тебя сегодня.

Илидор наверняка думал об этом, потому сейчас он стоит перед Йерушем такой смертельно бледный, сжимающий зубы до хруста и не знающий ответов. А Йеруш Найло иногда — идиот.

Потому что, вполне возможно, золотой дракон даже довольно много думал о том, что он будет делать, когда все, кого он знает сегодня, примутся понемногу стареть, утрачивать задорный пыл и свободу движений, когда они постепенно растеряют какие бы то ни было желания, утратят ясность разума, когда они перестанут хоть сколько-нибудь походить на себя прежних, а всё, что связывало их с золотым драконом, останется только в памяти самого дракона — да, сначала умрёт всё тёплое, важное и незримое, что связывало постаревших эльфов, гномов и людей с вечно молодым драконом, а потом уже не станет тел этих эльфов, гномов и людей. И, кто знает, может быть, смерть их тел будет для дракона даже облегчением: что хуже — когда физически ушёл тот, кто был когда-то тебе дорог, или когда в его состарившемся теле ты находишь кого-то совершенно другого, незнакомого и ненужного тебе?

Очень даже возможно, что Илидор неоднократно и очень живо представлял, что это такое — дружить с кем-то столь недолговечным или любить кого-то столь недолговечного, или просто быть знакомым с кучей существ, которые, прав Йеруш, превратятся в прах задолго до того, как ты достигнешь хотя бы возраста зрелости. И с той же скоростью превратятся в прах другие, которые придут после них. Все другие. Все-все-все другие, кого ты знаешь и любишь, кого ты узнаешь и кого ты полюбишь, и это нельзя отменить, это нельзя остановить, это нельзя замедлить сегодня и нельзя будет остановить или замедлить никогда.

И, вполне вероятно, что Илидор, думая об этом, не находил ответа на вопрос, как же можно научиться справляться со всем этим и продолжать быть. Его любопытная, созидательная золотодраконья натура не совместима с решениями вроде «Просто ни к кому не привязывайся, Илидор» или «Забейся в нору и не окружай себя этими непрочными краткожителями, Илидор». И, сообразил Йеруш, если дракон об этом задумывался — а он, похоже, об этом задумывался, то вполне мог прийти к мысли, что на этой дороге его довольно быстро встретит путевой камень с единственной надписью: «Безысходность».

А другой дороги у него, собственно, и нет.

Потому что золотой дракон, мутант, которого никогда не любили сородичи, не мог даже изредка возвращаться в лоно драконьей семьи и переводить дух в обществе существ, которые живут с ним в одном ритме, которые хотя бы понимают его — потому что им самим приходится раз за разом переживать всех, кого они любят, кого они знают, с кем они дружат, ведут дела и говорят пустяшные разговоры сегодня. Ведь только другие драконы знают, каково это — раз за разом вырывать из своего сердца тех, к кому был когда-то привязан и с кем разделял кусочки своей жизни. Другие драконы знают, как это — жить с мыслью, что людей, эльфов или гномов, которые были тебе дороги, которые помогали ткать полотно твоей повседневности, да которые хотя бы просто окружали тебя, создавая фон этого полотна, — этих людей, эльфов и гномов больше нет. Снова. Как прежде до них не стало других. Как в будущем не станет следующих. Этот процесс не замедляется никогда. И его нельзя остановить.

Другие драконы знают, что узоры и фоны на полотне твоей жизни будут вечно меняться, и тебе раз за разом придётся откуда-то брать силы, чтобы снова заговаривать с существами, чей век краток. Снова запоминать имена и лица, кого-то не любить и к кому-то привязываться — даже если ты не захочешь снова запоминать и привязываться, а ты, конечно же, больше не захочешь, но куда ты, в кочергу, денешься. Ты снова и снова будешь впускать в свою жизнь людей, гномов и эльфов, их лица, имена, голоса и прилагаемые обстоятельства, снова и снова будешь знать, что через ничтожно малый промежуток времени в несколько десятков лет эти имена, голоса и обстоятельства присоединятся к бесконечной череде теней, воспоминаний, призраков, которые продолжают жить только в твоей памяти, и даже там понемногу стираются, чтобы в конце концов окончательно рассыпаться прахом.

Как говаривал старейшина снящих ужас Оссналор: «Мы летим сквозь тысячелетия, а существа, живущие кратко, слагают легенды про наш бесконечный путь».

Золотой дракон не сможет разделить свою боль утраты с другими драконами, ведь золотой дракон не принадлежит ни к какому драконьему семейству, и никакое семейство не пожелает его принять. Его голос и его магия слишком бестолковы и одновременно слишком сильны для них. Он ничей.

Как золотому дракону научиться справляться со всем этим и продолжать быть?

Как ему справляться со всем этим и продолжать быть собой?

Илидор смотрел на Йеруша ледяными глазами, бледно-серебристыми с тусклыми оранжевыми бликами.

— Найло, — произнёс он почти по слогам и совсем без эмоций, хотя это был тот редкий случай, когда Йеруш бы предпочёл, чтоб на него наорали. — Я не знаю, каково это. У меня нет такого опыта, какого хрена я могу тебе ответить сегодня? Спроси меня снова лет через двести, тупой эльф.

Развернулся, громко хлопнув крыльями перед носом Найло, и пошёл прочь.

***

– И на что тебе потребовалось трогать это мерзкое драконище, – приговаривала Рохильда, выхаживая вокруг Йеруша.

Он сидел на ящике, скрестив ноги, держал на коленях свои записи. Рядом стоял маленький дорожный рюкзак с раззявленной пастью. Из рюкзака торчал угол красного замшевого конверта, на который Йеруш поглядывал сердито и опасливо, словно на привязанную, но весьма недружелюбную псину.

– Вот он и показал, каков есть, вот и показал, какое драконище гадкое! – шипела Рохильда. – Ты дал бы ему придушить того кота, невелика потеря! А зато все сразу бы поняли, что это за мерзость змейская, то драконище! Сразу бы все поняли и разназвали бы его другом Храма! То позорище для детей солнца – звать другом дракона!