— Наверняка это никакое не животное, — Йеруш уселся, скрестив ноги в лодыжках, поставил локти на колени, сложил пальцы шалашиком. Глаза его блестели. — Наверняка это саранча размером с дом!
— Чего? Найло, тебе в ухо залезла уховёртка и захватила твой разум, что ли? Какая, в кочергу, саранча?
— Думаю, ты удивишься, — пообещал Йеруш и облизнулся так плотоядно, словно за каждое удивлённое восклицание Илидора ему обещали сладкий пирожок. — О-о, жду не дождусь, когда мы уже наконец окажемся в прайде! У котулей есть горячий источник, и мне хочется как минимум залезть в него, а как максимум — набрать себе источничьей воды. Говорят, она успокаивает, как обалдей-травка.
— Какая травка?
— Да я так, придумал на ходу, — Йеруш махнул рукой. — Что же, это будет весёленькое путешествие. Я бы сказал, обстановочка накаляется! И ещё я бы сказал, Храм получил в лице тебя хорошенькое пугало, Илидор. Слушай, будь осторожней с Юльдрой и всей этой братией, ладно? Мы ходим по довольно тонкому льду, а ты не похож на дракона, который при этом держит разум холодным. Ты похож на дракона, который распахивает своё мягкое пузико почём зря и перед кем попало. Юльдра ведь сказал тебе, что нужно непременно носить меч, да?
— Я его и так ношу, Найло, что ты не…
— В прайд поедем по деревьям, да?
— По каким ещё деревьям? Да что с тобой такое?
Йеруш расхохотался так громко, что маленькая хорошечка, всё бродившая вокруг Илидора, свалилась с корненожек и панически заверещала, тоненько, как комар. Её жгутики конвульсивно дёргались, словно тонкие, длиннющие, заполошно машущие ручки.
— Ну вот, перепугал ребёнка! — притворно возмутился дракон, аккуратно сгрёб хорошечку в ладони, поднёс её к Йерушу и помахал на него жгутиком: — У-у-у, плохой эльф! Плохой!
И едва не выронил хорошечку — так внезапно и такой дикой болью перекосило лицо Найло. Йеруш зашипел, словно от боли, — слова дракона всколыхнули в нём самое раннее детское воспоминание, и не вина Илидора, конечно, что это воспоминание было так себе, просто какого же хрена…
Какого же хрена растаял, словно морок, подлесок, весёлый золотой дракон, хорошечка, озеро и крики Мажиния, а вместо них перед глазами выросла столовая родового поместья и…
Его первое детское воспоминание — он стоит у буфета, прижимаясь спиной к дверце из шершавого дерева, а на него волнами накатываются крики. У ног лежит табурет и разбитая фарфоровая чашка.
— Он сам достанет! Ты посмотри на него, сам он достанет! Кусок недоумка! Бестолочь!
От криков звенят стёкла буфета и что-то надрывается внутри головы. Он крепко прижимает ладони к шершавой тёплой древесине за своей спиной — ноги сейчас ненадёжная опора, ноги подгибаются от ужаса: какой же он плохой, плохой, плохой, отвратительный, никчемный ребёнок!
— Сказано тебе было, не лезь! Не лезь, говорила я тебе? Говорила или нет?
От каждого крика он вжимает голову в плечи. Он не смотрит на мать, только на осколки чашки. Это была его любимая чашка, с голубой каёмкой, ручкой в форме кошачьего хвоста и орнаментом в виде следов кошачьих лап.
— Это не ребёнок! Не ребёнок! Это бедствие! Это несчастье! Наказание мне!
Уголком рта он всё равно видит длинное шуршащее платье матери из струистой багровой ткани, эта ткань волнуется, колышется, как кроваво-грозовая туча, и ему кажется, что туча сейчас начнёт расти, пока не заполнит собой всю комнату, пока не проглотит его — ужасного, ужасного, ужасного ребёнка, наверняка туча должна его проглотить, потому что с плохими детьми обязаны случаться плохие вещи.
— Я к тебе обращаюсь, Йер! К тебе! На меня смотри, когда я с тобой говорю! На меня смотри, Йер!
Он не может посмотреть на мать. Он сгорит от стыда.
Шуршащая туча платья шевелится на границе видимости и начинает стремительно разрастаться, она движется прямо к нему.
Йеруш в ужасе отлепляет ладони от спасительной шершавой двери буфета, шагает вперёд и с силой опускает босую ногу на осколки своей любимой фарфоровой чашки…
— Найло, ты в порядке?
Голос дракона выдернул его обратно в Старый Лес, в прекрасный Старый Лес, полный злобных шикшей, змеептичек, мрачных тайн, полубезумных жрецов. Йеруш широко махнул руками, хрустнул спиной, клюнул головой, зажмурился, зашипел, оскалясь, открыл глаза — и снова стал выглядеть как обычный Йеруш, без боли и перекошенности. Илидор медленно, не сводя взгляда с эльфа, опустил хорошечку наземь, и она убрела к озеру, неловко ступая по опавшей листве короткими корненожками и размахивая жгутиками, словно нетрезвый гном молотом.
Йеруш начал было рассказывать Илидору про местную транспортную систему, которая работала с середины весны, когда буйное сокодвижение в деревьях подуспокаивалось, и до середины осени, когда растительность впадала в спячку. Старолесцы приспособили для перемещений кряжичей-мутантов, которые «спелись под землёй с какой-то малахольной грибницей», выросли высоченными, гибкими и с толстенными соконосными ветвями. Йеруш пытался изобразить лицом, каким образом местные жители перемещаются внутри этих ветвей вместе с движением древесных соков, а дракон хохотал и утверждал, что Найло укусила-таки уховёртка. Йеруш на это негодовал и клялся, что перегонные кряжичи существуют, а Илидор предлагал смочить в озере тряпочку и положить её Найло на лоб, чтобы немного сбить жар.
Кряжичи над головой дракона ужасно раскряхтелись, и в конце концов одно из деревьев с особо сварливым треском уронило на голову Илидору прошлогоднее гнездо птицы-падалки. Из гнезда на голову и плечи дракона высыпались кусочки бело-голубой скорлупы, что вызвало неуёмный восторг Найло и настоятельную просьбу бесить кряжичей почаще. После этого в самого Йеруша полетел древесный гриб, и теперь уже дракон развеселился, а потом хохотали оба, поскольку что может быть веселее, чем сидеть в окружении сварливых древних деревьев в странном лесу и ожидать путешествия по новому и очень удивительному лесному миру? Будь он даже дважды опасным.
Ведь по-настоящему ужасен не тот мир, в котором опасно, а тот, который не собирается тебя удивлять.
Илидор потянулся, со вкусом выгнул спину, вытянул руки вверх и вбок, и тело его как-то удлинилось, словно кошачье, словно в позвонках у дракона были пружинки, которым он сейчас позволил разжаться и поднять, поднять себя чуть выше к небесам.
— Му-э-э, — промурчал-выдохнул Илидор, глядя жадным взглядом в просвечивающее сквозь листву небо над своей головой, и крылья встрепенулись, задрожали в ожидании.
— Эй, нет, дракон, нет-нет, не вздумай! — Йеруш сделал страшные глаза, то есть ещё более страшные, чем обычно, и указал ими на Мажиния, который собирал в корзину последних маленьких хорошечек, а потом на Фодель.
Жрица уже обошла синее озерцо и уселась на пригорок слева на бережку: спина прямая, складки голубой мантии красиво разложены вокруг, голова поднята-развёрнута к воде.
— Да я не собирался, — Илидор вскочил. — Друг Храма, человечья ипостась, бу-бу-бу, бе-бе-бе. Я помню-помню, жрецы просили оставаться человеком, ду-ду-ду, зу-зу-зу, и мне ни в коем случае не нужно превращаться в дракона и летать… когда они смотрят.
— Это не игрушки, тупой дракон! — воскликнул Йеруш.
Но Илидор, делая вид, что не замечает встревоженного взгляда Найло, бодро заскользил-понёсся к пригорку, на котором сидела Фодель. Крылья мелко трепетали за спиной дракона, глаза сияли, бросая отсвет на ресницы, и себе под нос Илидор неосознанно (или очень даже осознанно, кто его знает) мурлыкал волнующе-закатно-обещающий мотив.
Рохильда подошла к Найло так тихо, что он едва не заорал, увидев краем глаза колыхание её голубой мантии. Глядя на Илидора, скользящего к Фодель, бой-жрица хрипло проговорила:
– Напрасно водишься с драконом. Опасно это. Ты неужто сам не понимаешь, как опасно? Неужто за границей Старого Леса не знают о драконах?
Найло вскинул на жрицу жадный пылающий взгляд, улыбнулся-оскалился жадно, и Рохильда смутилась.
– Расскажи мне, – попросил эльф, глядя на жрицу снизу вверх.
