Единственный раз в жизни, в те краткие и быстротечные мгновения, Илидор ощущал не шальную, а настоящую уверенность: его — достаточно. Для всего, что он только пожелает совершить.

Да, придя в Такарон, Илидор был совершенно уверен, что вернулся домой. Но можно ли называть домом место, где не прекратились твои попытки к бегству?

После Такарона золотому дракону пришлось двигаться дальше, и чем дальше двигался золотой дракон, тем больше он был ничей.

— Привет, Илидор!

Дракон вздрогнул и обернулся.

Ему махали сразу несколько жрецов и жриц из тех, кто шёл к берегу синего озера.

— Приветствую тебя, друг Храма! — прогудел высокий пожилой жрец.

— Илидор! — махала совсем юная жрица с рыжей косой. — Солнечного дня!

Дракон нерешительно помахал в ответ.

— Илидор, — на миг от процессии отделилась Фодель, протянула руку.

Илидор коснулся кончиков её пальцев, и Фодель тут же снова растворилась среди других жриц и жрецов.

Дракон обнаружил, что улыбается.

Процессия в голубых мантиях, разбавленная пёстрыми нарядами людей-старолесцев и кожано-меховыми пятнами-котулями, текла вдоль берега. Многие жрецы и жрицы напевали, вроде как тихонько и вразнобой, и голоса переплетались, гудели, звенели, рассыпались над озером сияющими бусинами.

— Да не угаснет в твоей груди осколок отца-солнца, — певуче пожелала худая востроносая жрица. Она несла в охапке сонного голопузого ребёнка и улыбалась.

С широченными улыбками помахали дракону трое местных жрецов, которые всё время держались вместе — молодые, взъерошенные, отчего-то нелепые в своих голубых мантиях.

— Новый друг Храма…

— Наш славный храмовник…

— Илидор! Светлейшего настроения!

Они шли и шли мимо него вдоль озера, жрецы, жрицы и затесавшиеся между ними котули, и люди-старолесцы, и дети, и хорошечки. Многие окликали Илидора или молча улыбались ему, махали руками, кивали приветственно, желали отличного дня, прекрасных свершений, добрых настроений. Дракон махал и улыбался в ответ, и тоже что-то говорил, и глаза его понемногу наполнялись сиянием, бросали блики на мантии проходивших мимо жриц и жрецов, на сочно-зелёную траву — а из толпы ему навстречу неслись солнечные зайчики, которые пускал давешний ребёнок, так и не расставшийся со своим зеркальцем.

Растворились в свежеумытом воздухе печальные мысли. Рассеялись трудные воспоминания. Ушли вопросы без ответов.

Ведь дракон-храмовник, друг Храма Солнца — не ничей дракон. Так же?

И сейчас дракон понимает, чего хочет Храм, гораздо лучше, чем прежде, когда шёл по подземьям Такарона в компании гномов и ярого прихожанина Храма Эблона Пылюги, который неумолчно торочил про свет отца-солнца и очищающее пламя. Тогда Илидор ещё мало что понимал про внутренний мрак и внутренний свет, которые есть в сердце каждого. Про тьму и печаль, которой станет мир, если не найдётся в нём достаточно горящих сердец, способных нести своё сияние вовне. Он понял это позднее, в самом конце своего пути по подземьям, когда решил, что не будет бежать от армии живых машин и не возьмёт разрушительной силы своих предков-драконов, чтобы бороться с машинами.

Потому что у Илидора есть своя сила, другая сила, которой машинам нечего противопоставить. Его собственный внутренний свет. И он тоже может быть оружием.

Недавнее предупреждение Йеруша Найло насчёт Храма выветривается из головы вместе с трудными вопросами. В конце концов, окружающим всегда что-нибудь нужно от тебя, но далеко не всякий окружающий называет тебя другом и делится душевным теплом.

Илидор сам не заметил, как стал напевать вместе со жрецами, совсем негромко и бессловесно, себе под нос, а потом громче и звонче, и голос золотого дракона сначала вплёлся между других голосов, а потом окреп, разросся и повёл их за собой, повлёк выше и дальше, туда, где одобрительно сиял, глядя на своих детей, отец-солнце.

На голос золотого дракона из подлеска вывалился Йеруш Найло — волосы взъерошенные, глаза удивлённые и сердитые, штаны увешаны колючими шариками, в руках небольшая корзина с крышкой, изнутри в крышку тарабанят прыгучие грибы. Мгновение Йеруш смотрел на Илидора — тот сидит на берегу озера и распевает во всю глотку, одна рука лежит на согнутом колене, второй дракон опирается оземь, и крылья лежат вокруг него, как складчатая нарядная мантия, — потом выругался и размашисто пошагал к дракону.

Жрецы и их гости уже ушли дальше по берегу синего озера, но хорошо слышно, что они распевают свои гимны, слушаясь голоса Илидора, который ведёт их, словно по сверкающей дороге, а гости небывало воодушевлены, котули даже пытаются подпевать, и над толпой то и дело проносятся фальшивые взмявы.

— Илидор!

Йеруш схватил золотого дракона за плечи и хорошенько его тряхнул, но тут же получил пинка и едва не свалился в траву.

— Да чего ты лягаешься, бешеный дракон? Какого хрена ты поёшь храмовые гимны? Тебе не нужно петь со жрецами, ну почему ты такой балбес! Ты ж вдохновляешь всех этих котулей шаромыжиться по лесу и ловить в своё сердце свет отца-солнце! Ты какого ёрпыля это делаешь?

Илидор умолк на полузвуке с разинутым ртом. Жрецы без его ведущего голоса словно споткнулись, выронили вдохновение. Потом кто-то из мужчин поспешно снова затянул песню, и другие вразнобой стали подпевать. Взмявы котулей стихли.

— Я не подумал, — сконфуженно пробормотал Илидор. — Я никого не собирался никуда вдохновлять, мне просто захотелось петь!

Йеруш покрутил пальцем у виска. Уселся рядом, стукнул по крышке корзины, под которой буянили прыгучие грибы.

— Что? — досадовал дракон. — Ну что такого? Ну подумаешь, начнут котули славить отца-солнце! Что плохого в этом? Чего у тебя такой кислый вид, Найло? Тебе никогда не хочется петь, что ли?

Йеруш поморщился, не ответил.

— Найло, — не унимался Илидор, — ну скажи! У Храма красивые гимны! Тебе они не нравятся, что ли? Тебе никогда не хочется попеть вместе с ними?

Йеруш медленно покачал головой. Нет, ему никогда не хотелось попеть. Музыка всегда существовала отдельно от него, и никто ничего не мог с этим сделать — так уж оказался устроен Йеруш Найло. На него даже не действовало пение Илидора — точнее, действовало в каком-то урезанном виде: Йерушу становилось легко, беззаботно и воодушевительно, волна энергии от драконского голоса разгоняла кровь Найло и наполняла бодростью его тело, но Илидор своим пением не мог вложить в голову Йеруша никаких определённых образов. У Йеруша что-то было нарушено в той части головы, где музыка и ритмы должны рождать чувства и образы…

Йерушу было шесть лет, когда родня решила, что пора поискать музыкальный талант среди сумрачных дарований сына. Так в доме появилась юная волоокая эльфка с лютней, которую повсюду таскала за собой и томно поглаживала по грифу. Поскольку это было ещё до того, как Йеруша начали учить счёту и письму, — он не понял, что эта женщина должна чему-то его обучить, и недоумевал: зачем она взялась в доме? Почему иногда приходит к нему в комнату, чтобы со скучно-требовательным видом разучивать с ним какие-то песенки? Зачем она всё приходит и приходит, если он ненавидит песенки, а ей очевидно неприятно его общество и его тупость, если песенки не желают, чтобы Йеруш их выучивал, если его общение с эльфкой по большей части сводится к её закатыванию глаз и презрительному фырканью?

— Ты всегда можешь просто уйти в эту дверь, — сказал ей как-то Йеруш, подражая строгому голосу отца, которым тот говорил со слугами, и указал на дверь своей комнаты. — Все, кому я не нравлюсь, делают так. Почему ты не сделаешь так?

Волоокая эльфка хмыкнула и правда вышла в дверь, громко ею хлопнув. Позднее пришёл отец и сердито разъяснил Йерушу разницу между слугами и учителями — отец очень сердился, что сын не понимает этой разницы, ну и подумаешь, что ему забыли её объяснить раньше, сам должен был догадаться, уже не маленький! Из слов отца Йеруш наконец уяснил, что эльфку нарочно пригласили быть в доме, чтобы учить его, бестолочь, музыке и танцам, без которых не проходит ни одно торжественное мероприятие городского уровня, а бывать на таких мероприятиях обязан каждый, кто желает принимать деятельное участие в жизни города.