Похоже, приступ просветления у него был коротким. Взрослые не меняются без вмешательства в их разум.

— Ты ведь желал счастья свой маме? Вот и я желаю. Не злись. Просто подумай.

Не дожидаясь, пока он вызверится, я выскользнул за дверь, пропуская внутрь заведующую. Черт, а мне так хотелось помирить отца с дедом! Теперь вряд ли получится.

Ни деда, ни Бориса с мамой не оказалось ни на лестничной клетке, ни на улице. Меня никто не ждал и, похоже, вообще забыли, что я был с ними.

Как мама? Ее сильно ранили слова отца. Надеюсь, она выдержит удар и больше не будет питать иллюзий. Зато я понял, откуда такая разница в отношении к маме и Лялиной, к нам и Лике. Любимое — родное, часть себя, нелюбимое — раздражающее, чуждое. Анна — его любимая игрушка, которую он бережет, потому что она в некотором роде часть его желаний.

Хотелось поехать домой, проверить, как там мама, убедиться, что в порядке. Но я был ответственным за беспризорников, без меня они не справятся.

Какая все-таки классная штука из будущего — мобильный телефон! Позвонил Гаечке, сказал, так, мол, и так, непредвиденные обстоятельства, подстрахуй на пляже, я не приду. А так надо ехать, раз взял ответственность, надо доводить дело до конца.

На пляже, пока страховал детей, из головы не выходила мама. Как она там? Наверное, закрылась в комнате и ревет.

К шести часам вечера мы все продали, получилось шестнадцать тысяч. В голове включился калькулятор, умножил выручку на оставшиеся двадцать дней и получилось… тадам! Двести тысяч. Половина — Гаечке и парням, половина детям.

Я обсудил планы вместе с ними, и было решено большую часть денег хранить у меня, потому что у детей выручку могли отобрать, а так, когда скопится солидная сумма, куплю им вещей, в том числе зимних. Еще бы подумать, куда их поселить, хоть у нас и юг, но с конца октября могут начаться заморозки. Да и не должны дети жить на улице, как дворняги.

Но пока ничего на ум не приходило.

На повороте в наш поселок Гаечка сильнее обняла меня, чтобы не свалиться — чуть ребра не треснули. Теперь я думал о ней и удивлялся тому, как азарт может преобразить человека. Саша всегда была молчаливой, даже со своими выглядела немного угрюмой и смотрела исподлобья, словно в любой момент ожидала подвох. Теперь же азарт раскрыл ее, как солнечный свет —тюльпан. Глаза Саши распахнулись, и я обнаружил, что они серо-зеленые в оранжевую крапинку, а еще у нее ямочки на щеках. По пути мы купили все необходимое для дрожжевого теста и начинки будущих пирожков, и подруга мысленно уже стояла у плиты.

Если бы я знал, как печь пирожки, она всю душу из меня вытрясла бы.

Живи она в эпоху интернета, нашла бы там лучший рецепт. Сейчас женщины записывают все интересное в тетради. А так пока работает преемственность поколений. «Мама, а научи». Младшие вьются вокруг старших, перенимая опыт.

— Как Алиса? Не сильно напрягает твою мать? — прокричал я чуть ли не в ухо подруге. — Вас-то теперь больше, Степан еще.

— Степан с Матвеем во флигеле живут. Алиса-то не напрягает. Но Аллочка к нам повадилась с подарками.

— Аллочка — это ее мать? Зачем⁈

— Ясен пень, Алису назад хочет. Любовь в ней проснулась.

— А она?

Я остановился возле поворота к дому Гаечки. Подруга слезла с багажника, потирая отбитую задницу.

— Раньше и говорить с ней не хотела, сейчас вроде поменьше злится. А мне кажется, ее мамаша исправилась.

Вспомнилось, что она под моим внушением, а велел я ей любить дочь больше мужиков, вот она и возлюбила Алису, а та глазам своим поверить не может, все ищет подвох.

— Может, и так, — кивнул я. — Папаша мой ведь тоже признал, что был несправедлив к нам, а это все-таки мать. Ты поговори с Алисой, чтобы подумала, к матери присмотрелась.

Гаечка кивнула.

— Хорошо. Так. Давай еще раз. Завтра в семь утра ты у меня? Или все-таки в восемь? Кукурузы-то уже нет, а выпечка будет.

Видимо, представив, как печет пирожки перед рассветом, Гаечка зевнула. И снова я пожалел, что еще нет мобильных, а ни у меня, ни у Гайки не было телефона и никак друг с другом не связаться.

— Давай вечером я забегу, расскажу, что и как. Сам не смогу — пошлю Бориса. Мне ж еще звонить бригадиру, договариваться о кукурузе. Скорее всего, он привезет ее на рассвете, я доставлю ее детям и, пока они занимаются варкой, рвану за тобой, отвезу на пляж. — Я потер виски. — Но сложно представить, сколько это все займет времени. Так что просто сиди дома и жди.

— Ясно, — кивнула она. — Удачи!

Но прежде чем разговаривать с бригадиром, нужно узнать, что надумал дед, захочет ли он наладить торговлю в Москве. Только бы он никуда не ушел! Потому сперва нужно смотаться домой, выяснить это, и лишь потом — звонить бригадиру.

Затаскивая мопед по ступеням, я впервые порадовался, что живу на втором этаже, а не выше. Дверь в квартиру оказалась не запертой и, едва переступив порог, я сунул нос на кухню, надеясь увидеть маму, но ее там не было.

В зале за нашим общим столом рисовал Борис, которому завтра нужно было показать учителю готовую работу.

— Где все? — спросил я.

— На море. — Борис повернулся ко мне. — Как дела с кукурузой? Гопота не напала?

Я рассказал в двух словах, умолчав о прибыли, и поинтересовался:

— Как мама? Сильно расстроена?

Борис вздохнул.

— Да. Заперлась у себя, два часа Наташка ее утешала. Под вечер только вышла из комнаты, и дед утащил ее на море.

— На наш пляж?

— Ну да. Дед же послезавтра отчаливает, хочет подольше с нами побыть. Завтра обещал прощальную тренировку. Я буду железно, и Натка и, слышал, Рамилька придет, хоть гипс еще и не сняли.

Сделалось неприятно при мысли о Меликове. Он будто бы специально все время проверяет меня на прочность и ждет, когда Акела промахнется.

— Тебе еще долго? — спросил я. — Я сейчас — к деду, если вдруг хочешь со мной — подвезу на мокике.

— Да я уже все! — Борис отложил карандаш и принялся надевать плавки.

Минута — и брат готов. Я даже за руль его пустил, правда, он все время глох и изображал боцмана с небольшим словарным запасом. Только последние сто метров нормально проехали.

Купающихся на каменистом берегу было немного: толпа пьяных местных с магнитофоном, который дребезжал так, словно там тряслась груда железяк. Надо полагать, это веселое дребезжание освободило пространство в радиусе тридцати метров.

Еще наблюдались две бабули, несколько пар с маленькими детьми и наша желтая подстилка с белыми загогулинами, где лежала мама, уткнувшаяся в книжку. Дед на полусогнутых ногах пытался выйти из моря по скользким камням, и капли на его теле золотились закатным солнцем.

Мы с Борисом покатили мопед к нашим обходя веселую компанию по широкой дуге. Там уже намечалась драка, два пузатых мужика толкали друг друга, такие же толстые женщины пытались растащить их. Пожилой мужчина храпел посреди подстилки с едой, рядом, разметав волосы по овощной нарезке, спала женщина. Незнакомый парнишка моего возраста ел шашлык, отгоняя мух от тазика с мясом. Четверо, двое мужчин и женщины, играли в дурака. Голопопая годовалая девочка рисовала на камне пятерней, которую макнула в томатную пасту.

В громыхании музыки слов песни было не разобрать, с трудом я понял, что играет какой-то шансон. Так и не понял, что заставляет людей настолько яростно демонстрировать свой дурной вкус и создавать вокруг себя шумовое загрязнение. «Смотрите, мы гуляем!» «Смотрите, как у нас весело, завидуйте».

Но чаще это считывалось как: «Тут бухают колхозники».

В августе на море — просто рай! Плещет волна, цикады стрекочут… Нет же, надо все переговнять своим музоном. И не переводятся же такие! Просто на смену магнитофонам приходят колонки.

Дед заметил меня издали, поднял руку, обозначая себя, и принялся вытираться. Я подождал, когда он отдышится, уселся рядом, отметив, что мама пришла в норму: глаза не красные, выражение лица скучающее, а не как у человека, готового прыгнуть со скалы.