Алиса спряталась за нашими спинами и тонко крикнула:

— Я тебе сказала — проваливай! Не мать ты мне!

Вот посмотришь на Аллу, и сразу видно: вот она, гулящая женщина. Глаза накрашены черным, и линии аж до ушей, губы малиновые, белая кукольная пакля волос и джинсовая мини-юбка.

Микова старшая не стала пререкаться с дочерью, достала из кожано-лоскутной сумки кулек, высыпала на стол конфеты: «гусиные лапки», «снежок», «дюшес», «раковые шейки», «коровки», достала упаковку печенья «Буратино».

— Это вам. Алиса… я все поняла. Никого роднее, чем ты, у меня нет и не будет.

У меня волосы на затылке шевельнулись. Она повторила то, что я ей внушал! Возможно, ее отношение к дочери и правда поменялось.

Все так же из-за спин Алиса прокричала:

— И поэтому ты сказала журналистам, что я шлюха, и это все написали! В меня пальцем тычут! Засунь эти конфеты знаешь куда?

Алиса подбежала к столу, смахнула на пол конфеты вместе с развернутыми жвачками.

— Убирайся к своему армяну!

— Надеюсь, ты меня когда-нибудь простишь, — с тоской проговорила Алла, развернулась и зашагала к выходу, а ее дочь плюхнулась на диван и закрыла лицо руками.

Все мы бросились собирать конфеты, Димоны так сразу начали и есть.

— Не шакалить! — распорядился я. — Собираем и честно делим.

Ян стоял в стороне и глотал слюну. Он все еще не понимал, что и ему перепадут гостинцы, потому что он теперь — часть клана.

Распределением благ занялись Наташка и Гаечка. Алиса посидела немного, успокоилась, взяла «коровку» и понесла Яну. Нашла более несчастного, чем она сама, и опекает, тем более он помладше, и можно нянчиться и сюсюкать. Вообще вот так, с челкой, его ожога почти не видно, а с очками — и подавно. Он поблагодарил и остался стоять с зажатой в руке конфетой. Алиса отвела его к дивану и усадила, начала расспрашивать, как он жил.

Ян рассказал про кроликов, большой частный дом, про мать-швею, которая пропадала на работе, а пятилетняя сестра была на нем, как и кролики. Про пять котов, у которых была своя комната, тогда так он с сестрой спал в одной.

Говорил он связно, интересно, и наши заслушались, давай брать у него интервью. Илью особенно заинтересовало, что авиамоделист.

Потом Ян поведал, как лежал в больнице, и у него началось воспаление, тетки-медсестры его пожалели и скидывались на лекарства, иначе он умер бы от заражения крови.

Потом — детдом. Он туда попал лысым, перекошенным и, естественно, его начали дразнить. Он давал сдачи, но был мал, слаб, и стало ясно, что проще оттуда сбежать, чем это терпеть.

С конца мая по июль — полтора месяца скитаний, когда его не принимала ни одна малолетняя банда. Ян считал, это из-за ожога, но я понимал, что нет. Так ему и сказал:

— Это потому, что ты нормальный. Не воровал, не нюхал клей. Да и тебе с ними было дико.

Он пожал плечами, придвинул к себе кучку из десяти конфет, развернул «снежок», зажмурился от удовольствия и наконец расслабился, сидя на диване, качнул ногами.

— Я ж сказал, что он классный, — шепнул я Илье.

Он потупился и поджал губы — стыдно стало, что не поддержал меня, и из-за этого мальчишка снова чуть не очутился на улице.

А вот Димоны были еще более молчаливыми, чем обычно, и меня это настораживало. Гайкино же сердце оттаяло, и она щебетала с малым, как будто не голосовала против него.

— Ты плавать умеешь? — спросила она.

Ян покраснел и мотнул головой. Все удивленно на него уставились.

— Как? — не поверил своим ушам Борька. — Не уметь плавать в одиннадцать лет!

— Он не из нашего города, — сказал я.

— Мама нас один раз только на море возила, а так ей было некогда.

— Офигеть! — не выдержала Гайка. — Тут же два часа на электричке!

— А сам чего? — спросил Димон Минаев.

Ян потупился.

— Идем учить малого плавать! — вскочила Гайка, ссыпая конфеты в карман шорт. — Не ссать! Подстрахуем!

— Я и не… боюсь! — с вызовом бросил он.

Все принялись собираться, и мы наперегонки рванули к морю. Ян бежал с нами, стараясь обогнать, вырваться вперед: смотрите, я не балласт, я тоже так могу! Как будто и не было той ссоры, словно новенький всегда с нами так бегал.

А я сделал вывод, что он осторожен и попусту не рискует, просто боится показать эту свою предусмотрительность, потому что тогда точно конец, заклюют.

Уже на море, плюхнувшись в воду, я сравнил ощущения себя-взрослого с тем, что испытываю сейчас. Они были ярче в разы! Словно прикрутили яркость на телевизоре. Если радость, то взахлеб, если страх, то до трясучки. Интересно, почему так?

Ответа нет. Гормоны-то такие же, а все по-другому! Правда деревья выше, море — прохладнее. И сейчас я с огромным удовольствием поплавал бы с маской, половил бы крабов!

— Дельфины! — заорала Алиса, пританцовывая на месте, бронзовая в лучах закатного солнца.

Недалеко от берега, метрах в двадцати, прошла стая. Вспомнились те мужики, принявшие дельфинов за акул.

— В погоню! — скомандовал Чабанов и погреб к дельфинам, все, кроме Яна, ломанулись за ним, и я в том числе.

Понятно, что не догоним, но все равно прикольно же! Меня за ногу схватил Минаев и крикнул:

— Поймал дельфина!

Я плеснулся, обдавая его брызгами, вырвал ногу и плеснул уже двумя.

— Загоняй его! — скомандовал Чабанов и начал заходить с моря.

На миг я растерялся, разозлился, подумал, что они мстят за Рамиля и будут меня топить, но опыт взрослого подсказал, что нет, они так играют, не понимая, что это может не нравиться загоняемому. Но мне на выручку пришел, точнее приплыл Илья, нырнул, и голова Минаева пошла под воду.

Началась битва за скользкий камень, торчащий из воды, мы брызгались, хватали друг друга и орали до хрипоты, в итоге, устав, облепили камень вчетвером, а на вершину пустили Алису.

Наташка, Борька и Гаечка учили Яна плавать. На воде он держаться умел, греб по-собачьи, завывая и гавкая. Получалось смешно, и девчонки от хохота падали в воду.

Из воды мы вылезли, только когда солнце ушло. Постояли на берегу и снова в воду, легли у кромки прибоя, и небольшие волны катали нас по единственному гладкому плоскому, но очень скользкому камню.

Завтра нужно будет решать взрослые проблемы, ехать к бабушке, смотреть, как там машина и не запил ли Каналья, расплатиться с ним. Мне, пацану, — расплатиться с мужиком, которому ногу на войне оторвало!

Потом — продать кофе за доллары. Получится больше пятисот баксов! Жуть! В жизни таких денег в руках не держал!

Ладно, трястись и напрягаться буду завтра, сегодня пусть будет беззаботно и хо-ро-шо.

Перед сном я стащил чистую тетрадь в клеточку и начал туда записывать все, что помнил, и что не вошло в письмо, которое хранится у Ильи.

Память все-таки — странная вещь, некоторые события и целые периоды просто стираются, как ни пытайся их вспомнить. Например, та же реформа запомнилась только паникой, которая охватила маму и отца, потому что у них лежали деньги на телевизор. А обменять можно было небольшую сумму, конкретная цифра стерлась из памяти. Причем обменять быстро, в течение скольки-то дней. Потом я что-то об этом читал, и говорилось, что в правительстве, кажется, Чубайс, пересмотрел сроки и продлил хождение старых рублей то ли на месяц, то ли дольше. И вот об этом я помнил смутно. То ли было, то ли не было, и прочитать негде.

Павел Романович хотел все деньги обменять на доллары, закупить всякой ерунды типа мыла, щеток и носков, что мы привезли из Москвы, и продать втридорога за старые рубли, а уж на них жить и обменивать на новые. То есть все вливать в товар и набирать старые деньги он не рискнул бы.

Так над тетрадкой я чуть не уснул. Потом сунул ее под подушку, рассчитывая потом увезти к бабушке. Засыпать было страшно. А вдруг там в голове что-то нарушится, и я все забуду? Забуду, как спасал девочек, как отбивал Наташку у отца, как бабушка говорила, что я долго к ней шел…

Но усталость взяла свое.