То, как Тауншенд взялся за дело, явно удивило его коллег. В январе 1767 года начались дебаты вокруг оценки военных расходов. Армия предлагала выделить на Америку около 400 000 фунтов. Во время обсуждения Джордж Гренвиль внес предложение об уменьшении суммы вдвое и возложении на колонии расходов по обеспечению войск, расквартированных в Америке. Правительство отвергло это предложение, но Тауншенд в ходе дебатов обещал, что правительство соберет с колоний хотя бы часть суммы. Хотя это обещание встревожило Конвея и других членов правительства, в парламенте оно не привлекло большого внимания. Гренвиль не ответил, промолчали и остальные.
Тауншенд довольно легкомысленно принял обязательство собрать средства в Америке, причем заняться этим было необходимо в ближайшее время: в феврале виги Рокингема при поддержке значительной части оппозиции добились сокращения земельного налога, что заставило правительство искать дополнительно еще полмиллиона фунтов.
Четем по-прежнему воздерживался от участия в парламентских спорах. Отчаявшийся Графтон писал ему о сокращении земельного налога и молил вернуться, чтобы отстоять свою позицию по Ост-Индской компании. Король дал понять, что можно рассчитывать на его поддержку, но Четем все равно оставался равнодушен. К середине февраля все говорило о том, что Тауншенд решит вопрос с компанией по-своему, однако через две недели Четем собрался с силами и собрал свою администрацию. Он понимал, что должен удалить Тауншенда из правительства, и поэтому 4 марта предложил пост Тауншенда в министерстве финансов лорду Норту. Тот отказался. Четем вновь ушел в себя и на протяжении двух лет не принимал участия в делах правительства.
Графтону просто не хватало напористости и опыта, а также, возможно, ума, чтобы заменить Четема. Тауншенд, напротив, был щедро одарен этими качествами, хотя его характер иногда сильно мешал ему. Так или иначе следующие несколько месяцев у руля стоял именно Тауншенд. Часть этого периода он потратил на бесстыдный флирт (дела сердечные тут ни при чем, речь о политическом сводничестве), пока виги Рокингема тщетно пытались выманить его из правительства. К маю Тауншенд, похоже, пресытился этими ухаживаниями (в кабинете министров у него в любом случае были и более влиятельные поклонники) и выступил со своей американской программой. Его предложения включали три пункта: Нью-Йоркская ассамблея должна была приостановить работу, пока не согласится соблюдать Квартирьерский акт; в колониях надлежало собирать импортные пошлины на свинец, стекло, бумагу, малярные краски и чай; следовало учредить американское таможенное управление со штаб-квартирами в колониях. К концу июня все три предложения получили форму законов и были одобрены практически без сопротивления. Джордж Гренвиль предлагал пойти еще дальше. Он утверждал, что парламенту следует принять законы, обязывающие колониальных должностных лиц, включая губернаторов, советников и депутатов легислатур, присягать в том, что они поддерживают Акт о верховенстве. Текст клятвы включал пассаж о том, что «колонии и плантации в Америке по праву являются подчиненными и зависимыми от имперской короны и парламента Великобритании», который вызывал почти всеобщее одобрение в парламенте, но казался не имеющим отношения к делу и в тот момент, пожалуй, слишком провокационным. Палата общин текст клятвы не одобрила[269].
В ходе дебатов по закону о доходах 1767 года Тауншенд объяснил: он не рассчитывает, что пошлины на свинец, стекло, чай и другие товары принесут больше сорока тысяч фунтов в год. Это признание, должно быть, шокировало некоторых парламентариев (хотя, по-видимому, немногих), ведь ожидаемая сумма почти не помогала сократить потери от снижения налога на землю; да и в любом случае эти американские доходы попали бы в распоряжение короля, который мог использовать их для выплаты жалований королевским чиновникам в колониях, тем самым выводя последних из-под местного контроля. Тауншенд, похоже, был очень горд, что его предложение о сборе доходов предполагало лишь то, что в Англии называли «внешним налогом». В суматохе, вызванной отменой Акта о гербовом сборе, некоторые парламентарии, очевидно, поверили, будто колонисты не возражали против таких налогов, возмущаясь лишь налогами внутренними. Разумеется, колонисты таких различий не проводили и отвергали всякие налоги на доходы, хотя и признавали целесообразность парламентского регулирования торговли посредством применения определенных пошлин[270].
Чего Тауншенд и парламент добились законом о доходах, так это нового роста страхов и недовольства людей, и без того убежденных, что в 1765 году был спланирован заговор с целью отнятия у них свободы и собственности. Более того, затея платить из вырученных средств жалованье чиновникам делала этот закон еще менее симпатичным. Мало того что англичане собирались залезть в карман к колонистам, так вдобавок они лишали их еще одной конституционной защитной меры.
Решение о приостановлении работы нью-йоркской ассамблеи вступило в силу 1 октября 1767 года и лишило легислатуру права принимать акты после этой даты, которые заранее объявлялись «ничтожными и не имеющими юридической силы» на случай, если бы она решила упорствовать. Кроме того, губернатору было приказано накладывать вето на любой закон, принятый вопреки решению о приостановлении работы ассамблеи, что было уже излишним и потому странным. После согласия законодателей признать Квартирьерский акт эти запреты предполагалось снять. Это решение стало очередным «доказательством» намерения парламента уничтожить конституционные права в Америке[271].
Так же как и создание американской таможенной службы, закон о доходах и приостанавливающий работу легислатуры акт отражали некоторые давно сложившиеся взгляды на колонии, в особенности уверенность в том, что они подчинены парламенту и должны быть взяты под контроль. Однако роль законов Тауншенда этим не ограничивалась: они дали выход злобе и фрустрации, подобным тем, которые родители испытывают по отношению к непослушным детям. Колонии вели себя плохо и их, как неразумных детей, следовало наказать. Конечно, рациональные соображения играли свою роль и при разработке программы Тауншенда, как и в политике Гренвиля. Британия накопила крупный долг, и колонии, облагавшиеся легкими налогами, вполне могли принять на себя часть этой тяжкой ноши. И все же вставали вопросы о том, насколько оправданы налоги на импорт. Разумные соображения всегда склоняют к расширению торговли; учитывая недовольство колоний парламентскими налогами, насколько разумно было ожидать, что пошлины не навредят торговле? И насколько разумно было рассчитывать на то, что колонии согласятся платить? Эти вопросы в парламенте даже не звучали.
Иронический оттенок этому эпизоду придает то, что администрация, возглавляемая (пусть и номинально) противником парламентского налогообложения Америки, одобрила политику Тауншенда. Конечно, Четем в 1762 году был болен или не способен действовать активно, но Графтон и Конвей, ранее добившиеся отмены Акта о гербовом сборе, здравствовали. В министерство также входили Шелберн и Камден, годом ранее выступавшие против Акта о верховенстве. Если этот кабинет был не способен вести дела с Америкой на основе дружбы и сотрудничества, то он мог хотя бы держаться подальше от той гремучей смеси, которую ему предлагал Чарльз Тауншенд. Несчастные случайности, кажется, сыграли в тот год решающую роль. Четем не мог заболеть в более неподходящее время, если говорить об американском вопросе. После его ухода с политической сцены в марте на ней остались усталые и подавленные лидеры — Графтон, Конвей и Шелберн, вынужденные иметь дело со странным, безответственным, однако жестким и решительным человеком, умевшим добиваться своего. Если бы группировка Рокингема переманила Тауншенда на свою сторону, его программа никогда не увидела бы свет; или если бы он встретил достойный отпор, то, вероятно, не смог бы победить. Но вигам Рокингема не удалось убедить Тауншенда покинуть кабинет министров, а его коллеги не стали возражать против его предложений. Тауншенд не успел увидеть последствия своих действий. Смерть настигла его 4 сентября 1767 года — внезапно, как и многое в его жизни[272]. Но Тауншенд оставил заметный след в отношениях между Англией и Америкой. Таков конец этой ироничной истории: человек, обращавший на себя внимание разве что своими чудачествами, так сильно повлиял на публичную политику, как мало кто другой.
