Если старые церкви часто оказывались неспособны совладать с ростом и мобильностью, то более новые секты, особенно «отделенных» и баптистов, это не смущало. То же можно сказать и о церквях, охваченных возрождением и впитавших его посыл о том, что истинной религией является переживание Святого Духа, второе рождение. Великое пробуждение возвращало целое поколение к стандартам реформированного протестантизма, преобладавшего в годы основания Америки. Оно оживило ценности, сосредоточившие в себе больший акцент на личном опыте и меньшую озабоченность традиционной церковной организацией. В то же время оно привело к сосредоточению на нравственности и правильном поведении, породило социальную этику достаточно гибкую, чтобы настаивать на правах сообщества, которое поддерживало притязания индивидуализма.

Пробуждение, так же как мобильность, экономический и демографический рост, подпитывало приходскую демократию. Священники, страстно желавшие посодействовать возрождению религии, вынуждены были чуть ли не умолять людей обратиться в их веру. Они обнаружили, что их успех как священнослужителей измерялся количеством новообращенных — отсюда их роль просителей, роль, делавшая их зависимыми от чужих поступков и потому неизбежно ослаблявшая их авторитет в общине.

Политические идеи американцев в 1760-е годы вытекали не из конгрегационной демократии и не из ривайвелистской религии. Большинство американских идей представляли собой часть великой традиции «общего блага» — радикальной идеологии вигов, возникшей в результате нескольких волнений в Англии XVII века: гражданской войны, кризиса 1679–1681 годов и Славной революции 1688 года. Если не вдаваться в тонкости, эта либеральная теория описывала два вида угроз политической свободе: общее нравственное разложение людей, которые будут приветствовать приход злых деспотичных правителей, и посягательство исполнительной власти на законодательную, к которому власть всегда прибегала, чтобы подчинить свободу, защищаемую смешанной формой правления.

Американская революция показала, что эта радикальное понимание вигами политики глубоко укоренилось в сознании американцев. В Британии с анализом вигов соглашались разве что инакомыслящие маргиналы. Его широкое принятие в Америке объяснялось как одно из последствий дисбаланса в политической структуре, в которой исполнительная власть была по закону наделена большими полномочиями, но которой в реальности не хватало авторитета. «Раздутые притязания и съежившиеся способности», как описал эту институциональную ситуацию один историк, вызывали ожесточенную фракционную деятельность, объяснявшуюся, по-видимому, лишь теми формулами радикальной теории и практики вигов, которые связывали свободу со сбалансированным правительством, а деспотизм — с чрезмерно влиятельной исполнительной властью и моральным разложением[61].

Эта интерпретация, конечно, частично верна, но и определенно слишком проста в своей сосредоточенности на фактах институциональных отношений. Свойственные вигам радикальные политические взгляды находили в Америке широкую поддержку, потому что оживляли традиционные опасения протестантской культуры, которая всегда граничила с пуританством. Нравственное разложение, угрожавшее свободному правительству, не удивляло народ, предки которого покинули Англию, спасаясь от греха. Сознание важности добродетели, бережливости, трудолюбия и призвания лежало в основе их морального кодекса. Чрезмерный контроль правительства и угроза развращения под влиянием праздных непутевых чиновников или карьеристов всегда упоминались среди важнейших причин их эмиграции в Америку. Дело в том, что ценности республиканцев XVIII века ранее вдохновляли их коллег, живших в XVII веке. Они сформировали американское мировосприятие, склонное к осмыслению политики в их терминах. Таким образом, радикальные представления вигов XVIII века оказались убедительными для американцев потому, что они глубоко проникли в их культуру еще в предыдущем столетии.

Поколение, совершившее революцию, состояло из детей тех, кто родился дважды, наследников этой религиозной традиции XVII века. Возможно, Джордж Вашингтон, Томас Джефферсон, Джон Адамс, Бенджамин Франклин и многие последовавшие за ними руководствовались не религиозными чувствами, но всем им была свойственна предрасположенность к страстному протестантизму. Они не могли вырваться за рамки этой культуры, да и не пытались. Они вдохновлялись американским морализмом, окрашивавшим все их политические взгляды. После 1760 года они столкнулись с политическим кризисом, который стал мучительной проверкой этих взглядов. Их реакция — действия людей, почувствовавших, что провидение разделило их ради великих целей, — придала революции значительную часть ее энергии и идеализма.

Английские министры, начавшие закручивать гайки в борьбе против американских контрабандистов в 1760 году и надеявшиеся заставить американцев выполнять свою долю имперских обязательств, не знали народа, с которым имели дело. Точнее, они не знали его достаточно хорошо и имели слабое представление о его упрямстве и способности к принципиальным действиям. Эти министры совершили несколько удивительных для довольно опытных тактиков ошибок, самой большой из которых стало то, что они принимали решения, игнорируя взгляды американцев, а также не желали идти на компромисс, когда эти взгляды открыто выражались. Процесс управления американцами, казалось, почти лишил этих английских министров политического чутья, поскольку они забыли о необходимости гибкости и согласования позиций. Огромное расстояние, разделявшее Америку и Британию, конечно, притупляло политическое восприятие; управление людьми, которых они никогда не видели, делало политическую атмосферу настолько разреженной, что многие политики даже с острым нюхом теряли след американских интересов.

В любом случае, эти «невидимые» люди были колонистами. Британская конституция отводила им подчиненное положение (по крайней мере, так думали министры короля). То, как выражались эти министры, да и почти все, кто писал или размышлял о колониях, свидетельствует об их довольно размытых представлениях о предмете. Колонии, по их мнению, являлись «плантациями», «насаждениями» и иногда «детьми» английского родителя. Все эти термины подразумевают, что за ними наблюдали и ухаживали, ими управляли, их воспитывали и заставляли слушаться, если они плохо себя вели. За этими словами стоит идея о том, что колониям надлежало исполнять желания Англии. Колонии были обязаны своим основателям, и не в последнюю очередь — обязаны подчинением и послушанием.

Построение общественной политики на основе чувства абстрактной справедливости — опасная практика для любого правительства. Английские правительства 1760-х годов не отличались особенной гибкостью, и когда их американские планы оказались под угрозой, они приходили в ярость. Очевидные для них принципы нарушались, и казалось, что колонии предали те отношения, еще недавно вполне удовлетворявшие властей предержащих.

Ничего принципиально важного вроде бы на кону не стояло, когда кабинет министров нового короля, номинально возглавляемый одним из великих английских политических деятелей XVIII века — герцогом Ньюкаслом, начал знакомить короля, взошедшего на трон в октябре 1760 года, с ближайшими задачами и насущными проблемами Англии. Война с Францией уже велась не так активно, как еще год назад, но мир пока не наступил. Ощущалась утомленность войной: ее чувствовал и Ньюкасл, и его друг Бьют, и король. Но только не Питт, который до сих пор играл ведущую роль в общественной жизни страны; вскоре он даже начал призывать к войне против Испании[62].

Нервный, нерешительный и постоянно обеспокоенный своим здоровьем, Ньюкасл, как и следовало ожидать, не мог ни на что решиться. Он боялся Питта и восхищался им; он хотел остаться на своем посту; он хотел угодить королю. Он сорок лет занимал государственные должности, заседал в парламенте и служил двум монархам. Когда в октябре 1761 года Питт покинул правительство, а Ньюкасл остался, его удерживало именно желание продолжать то, чем он занимался так долго. Питт ушел из-за отказа короля начать войну, хотя к октябрю правительство уже знало о том, что французы и испанцы достигли соглашения, ставшего возможным благодаря их общей ненависти к Британии. Через три месяца Британия все же объявила войну Испании, что привело к новым триумфальным победам.