После ухода офицеров замполит задержался:

— Эх, комбат, комбат! А я?

— Ты, — помолчав, сказал Желдаков. — Ты останешься с батальоном. Возьми на себя связь с командованием. Доложи им.

Замполит вышел. Но через несколько мгновений вернулся и с порога, не проходя в кабинет, проговорил:

— Я тоже думаю так. Потом разберемся. Так ведь?

— Так. Точно так.

— Солдаты…

Желдаков почти не видел перед собою лиц людей в ломаном, еще шевелящемся строю, несмотря на то, что уже отсуетились и замерли командиры. Дежурный фонарь ярко светил на середину плаца, слепя ему глаза. Он произнес это свое «солдаты» скрипучим, каким-то штатским голосом, но шум и рокот с этим его обращением будто обрезало.

Их не поднимали по тревоге с тех пор, когда они, каждый в отдельности, пройдя в разных учебных отрядах первую обкатку, прибыли в батальон. А батальон уже был здесь. Вернее, не здесь, значительно западнее, где к тому времени батальон уже был батальоном и занимался точно тем же, чем он занимается теперь, И тем не менее в это понятие «здесь» входило и то место, где действовал и жил батальон сегодня, сейчас.

Их не только не поднимали по тревоге все это время — их ни разу капитан Желдаков не называл так всех сразу: солдаты. Слово «солдат» здесь было в ходу лишь в каких-то отдельных случаях. И оттого это обращение — «солдаты» — прозвучало для всех столь значительно.

— Солдаты, — повторил он. — Здесь, в нескольких десятках километров южнее, таежный пожар. Люди из леспромхоза идут к нам — больше идти им некуда, остальные пути для них отрезаны огнем. Там женщины и дети, техника, какую они смогли взять. Я даю вам пять минут подумать. Взвесьте все. Сейчас нужны не только храбрые. Сейчас нужны те, кто сам не станет обузой в этой дороге. Подумайте и решите — пять минут…

Желдаков нарочно теперь уже тянул. Он постоял перед батальонной шеренгой, сцепив за спиной руки, потом повернулся, отошел в сторону и достал папиросы. Спичек не было, и вдруг перед лицом возникла зажженная в чьих-то крупных ладонях спичка. Это был посланец Зубова.

Как ни торопились, выйти раньше, чем установился световой день, не смогли. И все время, пока Желдаков был занят подготовкой к выходу, проверял снаряжение и технику, оружие, канистры и бочки с топливом и маслами, запасы продовольствия, бензопилы и обыкновенные лопаты, — он помнил присутствие этого человека, Сусекина, посланца Зубова. У Желдакова не было никакого отношения к нему, он просто помнил его лицо таким, каким заново увидел перед строем батальона. И взгляд его — трудный, физически тяжелый — все время ощущал на себе. А Сусекин был занят своим делом, готовил свой трактор. Потом Желдаков от мастерской услышал, как взвыл пускач, затем грохотнул тракторный дизель и застучал на ровном холостом ходу. И даже среди рева иных, более мощных моторов стук этого дизелька слышался ему все равно.

Наконец, небольшая колонна в полсотни человек с техникой двинулась. Синева отработанного топлива смешалась с дымной мглой горящей где-то далеко тайги. Уже вся колонна прошла мимо Желдакова, пора было идти и ему — по мари, по пересохшему болоту догонять трудно.

— Ну вот, замполит, — сказал Желдаков. — Готовь для людей казарму. Не откладывай. Лучше начинай сейчас. Чтобы постели и прочее. Проследи, И кухня. Кормить много придется. Только вот когда — не знаю. Готовься…

— Не беспокойтесь, комбат. Все будет в лучшем виде.

Они помолчали.

— Ну, я пошел, — сказал Желдаков.

— Счастливо, комбат…

— Доложи по команде, как договорились.

— Хорошо. Доложу, как договорились.

Желдаков отошел на десяток шагов. И вдруг оглянулся. Замполит еще стоял, точно прощался.

Сначала экипажи танков, застрявших в болоте в десяти километрах от поселка, растерялись. Старший лейтенант Карлов ошибся. Ему нужно было сначала вытащить одну — свою машину. Она оказалась ближе к краю болота. Но желание догнать своих и уверенность, что этим зверям с широкими разлапистыми гусеницами, с пятисотшестидесятисильными двигателями нет преград, помешали комвзвода трезво оценить обстановку. Главное, уверенность помешала. Те маршруты с препятствиями, естественными и искусственными, которые он преодолевал сам и которые учил преодолевать своих танкистов, были выбраны командованием невольно с тем расчетом, чтобы не повредить боевую технику, чтобы оставалась возможность выбраться — мостик такой высоты, что если механик ошибался, танк садился на брюхо, но его ничего не стоило сдернуть буксиром, а овраги, участки маршрутов, залитые, казалось, непролазной грязью, в конце концов имели твердое дно, и, поработав гусеницами, поерзав, машина все же выбиралась из гиблого места. И это создало стереотип — «выберемся».

Ревя дизелями, окутанные дымом далекого пока еще лесного пожара и собственным отработанным газом, танки ворочали гусеницами до тех пор, пока болото не подступило к самым люкам водителей.

Потом попробовали с бревнами — эти бревна были привязаны сзади под дополнительными баками с горючим. Бревно уходило вниз, танк судорожно дергался, приподнимался, потом бревно снова крепили к тракам, и снова удавалось сдвинуться на метр, на полметра. Танкисты — кроме механиков — по пояс в грязи лазали вокруг своих машин.

Наконец дизели заглушили. Карлов вернулся на твердое, обошел это гиблое место. От твердого его танк отделяло метров пятьдесят, рукой, казалось, подать, а уцепиться не за что, хоть волком вой. Он почти выл, старший лейтенант Карлов, белобрысый мужчина двадцати четырех лет от роду, с мелкими, словно игрушечными чертами лица. Никогда с ним еще такого не приключалось, не отставал он от роты от батальона. Командир второй машины стоял на башне, следил за старшим лейтенантом, и его экипаж торчал на броне в полный рост. И Карлов злился на себя, на них, на майора Гапича: не мог остановиться, выдернуть не мог! Хотя в душе Карлов отлично понимал: действительно, не мог майор остановиться и выдернуть два этих танка. Понимал, а изнутри давали о себе знать самолюбие и тщеславие, стыд перед товарищами и перед самим собой. Считал же он себя не только других не хуже, а и получше. Вот стрельбы, например: и сам с ходу по движущейся мишени не мазал, и наводчики его не мазали — первым снарядом поражали середину. И водить как следует умел, и все в экипаже умели водить по пересеченной и через препятствия… Стыдно. И Карлов не замечал, что плачет досадливыми, злыми слезами. Наверное, его ребята знали об этом и не подходили к нему. Старший лейтенант машинально закурил и сел тоже машинально. Скорее всего, он потому и закурил, что было на что сесть — кедровый пенек подвернулся. С полметра по срезу пень. И Карлов сел и затянулся, упершись одной рукой в срез пня. Наверное, то, что сделалось болотом, когда-то было лесным озером, а по берегам его и в округе простиралась старая вырубка. Пень так и не дал ростков, так и остался пнем, но сидел крепко, как положено. И Карлова вдруг осенило.

— Трос, трос давай!

Тут и нужно-то было еще одно маленькое усилие — и пойдет, пойдет он, проклятый. Пойдет…

Тяжеленный трос — едва хватило силы у всех вместе — потащили по болоту.

Карлов уверенно пошел напрямик к своей машине.

— Все, что мы делали, — забыть. Вперед и чуть правее, направление — пень. Придерживай правый…

Танк почти не разворачивался — чуть-чуть, может быть, на один градус его повело вправо. И механик сказал:

— Еще сорок четыре раза, и мы выстроимся…

— Хоть все триста. Давай!..

И потом они попадали на землю, а танк встал у пня. Механик, заглушив двигатель, так и задремал, привалясь шлемофоном к срезу люка. Карлов сел на пень так, что носки сапог, которые весили теперь по пуду, уперлись в гусеницу. Он был старше всех здесь — не по званию, по возрасту. Самому старшему — его механику — двадцать, хотя уже и трактористом поработал, и отсрочку на год имел. И Карлов понимал, что если сам уснет, то они и к ночи не выберутся. А ничего поделать с собой не мог — засыпал от усталости. Усталость, да еще жара. Неимоверная, душная, отравная от дыма.