Он медленно пошел по улице. Миновал два больших, единственно больших здания во всем поселке, видимо, Дом культуры, весь в афишах, полинявших от влажных ветров, от дождей и снега, с темными окнами и с ненужно светящейся сейчас лампочкой над входом, и другой — даже не читая надписей, он догадался по иным военным городкам и поселкам — штаб. Там еще были люди — кое-где горел свет. И трое мужчин в военных фуражках с «крабами» и в одинаковых меховых куртках медленно шли но дощатому тротуару навстречу Коршаку. Они курили и еще возбужденно говорили о чем-то своем.

Коршак пошел дальше. Дальше городок кончился. Коршак спустился к торосистому льду. Рассеянным светом светились изломы льда, снег, крыши домов, даже каменистый галечный берег тоже, казалось, излучал какой-то непонятный коричневый свет. И было очень тихо. Все та же потрясающая тишина жила над всем пространством и в небе. Она не угнетала души, не мешала думать.

Вертолеты еще спали, где-то далеко за стоянками деловито гудел мотор грузовика…

Беленький квадратик картона был прислонен к машинке на его рабочем месте: «Не ищи нас. Я тебе неверна…»

Не он, Коршак, кто-то другой в его теле и на его ногах ходил по квартире. И кто-то другой его глазами видел следы неспешных сборов, когда берут, лихорадочно ищут, не могут найти и все-таки ищут самое необходимое. И кто-то другой — не Коршак — думал: «Нет, это неправда. Не-пра-а-авда. Это не может быть правдой…»

А сам Коршак — горлом, телом своим, всем своим существом, не видя перед собой ничего, стонал: «За что-о-о?» И стон этот был бесконечным, растянутым, так что не хватало дыхания…

— Ты что, спишь все? Алло, спишь, что ли!.. Это у меня ночь. А тебе пора бы и вставать.

Телефонное эхо, а может быть то, что произошло с ним только что сейчас, не давало Коршаку расслышать и понять, кто это.

— Я не сплю, — ответил он машинально. И услышал в трубке свой собственный ответ: «Не сплю-плю-лю». Даже трубку тряхнул и добавил: — Я только что вернулся.

— Да пошутил я! Знаю, вчера звонил, жена ответила — в леспромхозе. Это я, Гребенников. Ты что, на самом деле спал?

Теперь эхо исчезло. Только боль выламывала ключицы, и Коршак осторожно вдыхал воздух.

— Бросай все свои леспромхозы, ты должен быть здесь, в Москве. Завтра же. Слышишь? Алло, слышишь?

— Слышу.

— Есть очень серьезное предложение. И ты должен прилететь сюда. Я хотел предупредить тебя заранее, но разве тебя найдешь. Деньги-то на билет есть? Здесь я тебе все возмещу.

— Зачем?

— Подожди, — Гребенников начинал сердиться. — Слушай внимательно. Есть серьезное дело. Для тебя. Ты должен прилететь сюда, с тобой будут говорить. Встреча уже назначена. У тебя впереди сутки, Коршак. Да проснись ты наконец!

— Я не сплю. — Помолчав, Коршак неожиданно сказал: — Просто вчера от меня ушла жена.

В трубке сделалось так глухо, что Коршаку показалось, будто никто ему и не звонил, а он сам разговаривает с самим собой.

Теперь молчал уже Гребенников. У него в набор пошли стихи молодого автора, откуда-то из тех же мест, что и Коршак. И Гребенников вспомнил строку, которая особенно понравилась ему. Там робот говорит страдающему мужику: «Та женщина ушла — возьми другую!». И он неожиданно повторил эти слова Коршаку тем тоном, которым, как он представлял, должен говорить робот. Но, помолчав, чуть смущенно добавил:

— Ушла… Значит, сразу после разговора со мной. Может быть, еще вернется?

— Хорошо. Я прилечу.

— Ну, хоп! Молодец, Коршак. Я жду…

Коршак давно не встречался с этим человеком. Их когда-то познакомил Сергеич — на совещании молодых. Но так случилось, что попали они в разные семинары и к разным руководителям, о первых книгах Гребенникова — кажется, это были две короткие повести о жизни лесорубов — говорил сам Сергеич на пленарном заседании. О Коршаке Сергеич тогда промолчал. И Коршак вспомнил тогдашнее свое щемящее чувство, которое охватило его — не то зависть, не то горечь. Но он одернул сам себя. И больше об этом не думал. Коршак стоял рядом с очень сдержанным, очень сосредоточенным человеком невысокого роста. Он был крепок, этот человек, смотрел спокойными светлыми глазами и словно бы прислушивался к чему-то или чего-то ждал. Вокруг было полно народу — только что кончился рабочий день совещания. И тут появился Сергеич — его тяжелую голову было видно над всеми. И потом он подошел к ним — Коршак сразу догадался, что Сергеич идет к ним обоим, а не к нему только одному.

— Вы разве не знакомы? — спросил он с горечью, когда понял, что Коршак и Гребенников не знают друг друга в лицо.

— Ведь вы почти соседи, ребята!

Случилось так, что лететь домой им выпало вместе, одним рейсом. Более того — их места оказались соседними — Гребенникову досталось кресло у иллюминатора, Коршаку — на два ряда сзади и у самого прохода: бухгалтерия брала билеты в один прием, а лететь им обоим в одну сторону.

До совещания они ничего не знали друг о друге, и теперь — из доклада Сергеича Коршак знал о Гребенникове больше, чем Гребенников о Коршаке. Но Гребенников сразу уловил особую нотку во взаимоотношениях Сергеича с Коршаком, и уже одно это сделало Коршака в его глазах необычным, а знакомство с ним значительным. В аэропорту он первый заметил Коршака, но следил за ним издали, не прячась, но и не стараясь попасться тому на глаза. Потом и Коршак узнал в кряжистом, крепко сбитом, аккуратном молодом мужчине — парнем как-то не мог он назвать его даже про себя — Гребенникова. Короткая, опрятная и в то же время плотная бородка, нос с горбинкой и серые пристальные глаза…

Они издали улыбнулись друг другу. Потом была посадка, потом самолет долго и трудно, как показалось Коршаку, взлетал. Потом погасла надпись «но смокинг» на табло. Рядом с Коршаком сидела молодая пара. Курить здесь он не решился. И отправился в передний отсек, где тогда можно было курить и где отдыхали члены экипажа. Там стояли сиденья и низкий столик. Следом за Коршаком туда пришел и Гребенников.

— Нам так и не удалось поговорить, — сказал он, скупо улыбаясь и внимательно глядя на Коршака снизу своими пристальными серыми глазами. Глаза эти не улыбались. Улыбалось только лицо. — Вы обратили внимание? На совещании было более двух сотен, а на восток мы летим только двое.

— Да, — сказал Коршак. — Но, может быть, мы с вами летим не первые?

— Нас только двое оттуда, — жестко и значительно сказал Гребенников. — И Сергеич прав — стыдно нам с вами не знать друг друга.

Просидели они в салоне чуть не до первой посадки, а затем встретились снова. И незаметно перешли на «ты». А потом Гребенников сошел на большом узловом аэродроме. Коршаку предстояло еще лететь столько же, сколько пролетел он уже от Москвы, но здесь представление о пространстве, а главным образом понимание пространства изменилось — здесь уже начинался дом.

И когда Коршак увидел фамилию Гребенникова на последней странице еженедельника, то подумал, что это однофамилец того Гребенникова, писателя, земляка.

В Домодедово Гребенников поехал сам.

У него были люди. И в приемной еще сидели люди. И он сам назначил им этот час и этот день, когда еще не думал, что поедет встречать Коршака. Но время уже поджимало.

— Прошу прощения, товарищи. Я должен ехать.

В Москве моросило. «Черт знает, — думал Гребенников, натягивая на свои еще крепкие плечи кожаное пальто. — Не материк, а Приморье какое-нибудь». А он и не был стариком, этот сорокавосьмилетний крепкий мужчина. Сибирь, Север, Дальний Восток, вся его прежняя полуспартанская жизнь, требовавшая всегда, сколько он себя помнил, физической выносливости и силы духа, держали его в форме. Он прожил там тридцать лет. А те несколько лет, что был здесь, не выветрили его силу и выносливость. Здоровье, правда, чуть подточило, и после крепкой выпивки — пусть даже не крепкой — крепко-то он и не пил никогда, а пил только по необходимости, давило сердце, тоска наваливалась и при быстрой ходьбе на холодном ветру дня три-четыре словно гвоздь ощущал под лопаткой. И он знал — стенокардийка. Но эти годы здесь не высветлили и загар его — каленый, плотный, который не столько от солнца, сколько от ветра и мороза, — еще светился на его лице, на руках.