Потом наступило, такое мгновение, когда механики уже не могли вести своих машин. Механик-водитель с залитым слезами лицом взмолился хрипло и безнадежно.

— Все! Не могу, не могу больше, товарищ майор! Я же ни хрена не вижу!

— Всем — стой! Всем — стой. Всем — стой. Стоять на месте! — сказал Гапич по рации.

И ему тут же ответили невидимые во мгле танки.

— «Гром» — понял — стой! «Ветер» — понял — стой! «Пахарь» — понял — стой! — все поименно — каждый — назвали себя. Словно сами машины называли со спокойной, как на учениях, хрипотцой свои позывные, повторяя принятую и понятую команду.

Потом Гапич спрыгнул на еле различимую внизу землю. И снова приказал:

— Все ко мне!

Командиры сошлись к Гапичу. И Коршак тоже полез из танка. Но его цепко дернуло за шлемофон. И он не сразу догадался, что его держит. Потом понял: это шнур шлемофона, соединенный с колодкой переговорного устройства. Тогда, не зная, как отцепить шнур, он снял шлем и вылез наружу. Командиры стояли тесной группкой. Они переговаривались негромко, словно вышли покурить. Хотя о каком курении могла идти речь — кругом дым: резало глаза, першило в горле.

Появление Коршака Гапич отметил лишь безразличным взглядом слезящихся глаз. Но Коршак застал-таки конец разговора. Гапич сказал:

— Теперь детали. «Буран», смени водителя и садись сам. «Грому» — в конец колонны. Ты пойдешь замыкающим. Сползай за обочину, пошарь, как уступить место. Пропустишь всех и выйдешь на дорогу сам. Габаритные огни — желтый огонь будет видно, «пушки в гору» и строго — вторая передача. Все делать по команде. И докладывать, иначе мы подавим друг друга. А главное, тогда и пользы от нас ноль…

Последние слова он произнес уже совсем тихо. Коршак стоял перед Гапичем, не зная, что делать, хотя ему тоже хотелось четко повернуться и бежать к своему танку.

И он не замечал, что горбится — большой, сутулый, неловко опустив руки, в штатской одежде, лохматый. И как же это неуютно — быть среди занятых делом людей, как хочется делать что-то и самому и как это невозможно!

— Идите на свое место и вы, — устало сказал Гапич.

— Спасибо, — проговорил Коршак в ответ.

Кто-то протянул ему руку, кто-то подсадил его, кто-то помог надеть шлемофон, и он услышал вновь, как живет, дышит и переговаривается вся колонна.

«Гром» сошел с дороги — тут, рядом с проселком, вернее, между проселком и тайгой, оказалась прогалина. Потом, когда «Гром» доложил о готовности, тронулась головная машина, затем, спустя некоторое время — вторая, третья, четвертая, и зашелестела вся колонна. Командиры докладывали о каждом своем движении, о том, какие обороты у дизеля, как видно габаритные огни, — оказалось, на той дистанции, определенной не по расстоянию, а по времени от начала движения, огней впереди идущей машины видно не было. И Гапич осторожно — машину за машиной — подтягивал колонну так, чтобы огни чуть-чуть просматривались.

Танки шли словно по дну какого-то водоема, и водоем должен был вот-вот кончиться, но он не кончался, казалось, что уже целую вечность такое происходит с ними.

До этого Коршак не имел представления о танках, а современная армия существовала как-то отдельно от его интересов, его замыслов. Она была для него подспорьем — не больше. Он летал на армейских самолетах, вертолетах, он бывал на встречах в солдатских и офицерских клубах. И если в его душе оставался чей-то образ, то чисто по человеческим причинам, без связи с тем делом, которым был занят запомнившийся ему человек. Теперь же приоткрылось иное — целый мир: не отдельный, а как часть того мира, в котором он жил сам и которого, по неразумению своему, не знал.

То ли оттого, что дышать стало легче, то ли оттого, что танк пошел быстрее, Коршак догадался: вышли на открытое пространство. И тут же он услышал голоса командиров машин: «вижу десантные поручни на головном», «вижу постройки, справа по курсу».

Еще некоторое время колонна катилась в том же растянутом порядке. Затем Гапич, убедившись, что видимость улучшается, приказал подтянуться.

Едва Петраченков, черный от дыма и копоти, услышал могучее дыхание танковых дизелей, этот мощный, индустриальный гул, он сразу же понял — пришла армия. И Петраченков, маленький, тщедушный от природы, вдруг забыл о своих слабеньких мышцах, ощутив в себе великую силу. Он увидел танки. Один за другим они выскакивали, из тайги, выходили к поселку и поворачивали сюда, к людям. Петраченков пошел навстречу, потом побежал, не размахивая руками, не делая им каких знаков шедшему прямо на него головному танку, просто — побежал навстречу. И когда танк остановился в трех метрах от него, он, глядя прямо в лицо военному, стоящему в открытом люке, слабо улыбнулся и сказал:

— Здравствуйте…

— Вы еще живы здесь? — спросил Гапич, спрыгивая на землю.

— Петраченков, — назвал себя Петраченков, протягивая военному руку, и добавил: — Здешний секретарь парткома.

И Гапич тоже совершенно по-штатски протянул ему руку.

…Все, что можно было прицепить к танкам, чтобы содрать с почвы траву, они прицепили: бороны, бревна и даже ворота лесосушилки. Ворота были тяжелые, еще новые, на скобах.

Как-то получилось так, что работали они на пару — Гапич и Петраченков. И руки их временами сходились.

— Мы сделаем сначала все здесь, а потом перейдем за реку. И встретим огонь там, — говорил Гапич.

Затем танки строем пеленга — так, чтобы захватить землю как можно шире, — пошли вдоль берега. Тайга горела уже совсем неподалеку — в километре, не больше. Густой дым поднимался сплошной завесой. И пока не было ветра, все видели, как медленно и неуклонно двигалась эта стена огня и дыма сюда, на поселок.

Если бы Гапич привел свою роту из части, он бы прихватил с собой штатское навесное оборудование, а сейчас у него не было ничего подобного — только вот бороны, невесть как оказавшиеся здесь, да эти ворота, что «Буран» волок за собой на буксире вместе с тракторными санями. И танки шли неровно, они специально работали то левым, то правым фрикционом, сдирая травяной покров. Но этого было мало, и это понимали все — и военные, и леспромхозовцы, и Петраченков, который стоял на броне, держась за десантные поручни танка.

Коршак остался с теми, кто копал. Он взял лопату и начал копать тоже — как все, и его тоже, как всех, слепило дымом и потом, и был он черен от копоти, которая крупными невесомыми хлопьями, словно черный снег, летела и летела на землю, на траву, на плечи людей, на их лица, на руки и головы. А кто-то уже в изнеможении опускался наземь, кто-то лежал ничком. Коршак хотел спросить, как долго они копают, но не спросил. Женщина, крупная, широкобедрая, с распущенными, серыми от пыли и копоти волосами, работала рядом с ним, он даже ощущал запах ее тела — резкий, молодой. Порою в распахе кофточки — красной в горошек — виднелись ее полные груди: ему было неловко, что он видит это и видит накануне беды, но Коршак видел и ничего не мог с собой поделать. А руки ее были забинтованы. И бинты уже превратились в безобразные лохмотья. Значит, они работали здесь давно. Да, ее звали Настя, или Настасья. Кто-то из мужчин окликнул ее и что-то сказал ей — Коршак не помнил что, но имя ее отпечаталось в сознании.

Потом возле них остановился танк. С брони спрыгнул маленький узкоплечий человек — Петраченков — имя его Коршак узнал потом. И Петраченков сказал:

— Все, товарищи! Хватит. Этого больше не нужно. Теперь надо идти в поселок. Там дети.

— А танки? — почему-то спросил Коршак.

— Танки будут здесь, — сказал Петраченков.

И Коршак отчетливо понял, что этот человек, едва достигавший его плеча своей жиденькой, встрепанной шевелюрой, — главный здесь. Главнее всех. И не в званиях или должности было дело. Но просто и ясно — этот человек и есть главный.

…Гапич поставил свои танки так, точно готовился к встречному бою с превосходящим противником. «Буран», «Гром», «Пахарь», «Ветер», «Сударь», «Тайфун»… Он сам дал им эти названия, не зная почему, на учениях, и с тех пор иначе, как с этими именами, они для него не существовали. Он расставил их на огнеопасных направлениях. И было приказано командирам машин, если огонь из тайги перекинется на высокую, сухую уже траву на том берегу, — расстрелять этот огонь из пушек.