В мгновение ока, взвесив все за и против, решил воспользоваться единственным шансом на спасение.

Стараясь не дать утонуть красноармейцу, которого я спасал, рванул из бинтов нож, глубоко вздохнул, насколько позволяли усталые лёгкие и с силой метнул финку в предателя. Тот схватился за шею и, захрипев, упал возле кромки воды.

Повезло ли мне? Не знаю. Возможно, да. Даже, скорее всего да. Ведь я попал сразу, с первого раза, да ещё и из такого неудобного положения. Хотя не стоит списывать со счетов и кое-какие навыки. Очень может быть, что мышечная память из прошлой жизни дала о себе знать, когда-то моим хобби тогда, кроме всего прочего, было ещё и метание ножей, топоров и полотен напильников в многострадальную дверь своего деревенского сарая. Кто же знал, что часы, проведённые за, казалось бы, бестолковым занятием, когда-нибудь вот так смогут мне пригодиться?

Наконец, я добрался до спасительного берега. Вытащил Зорькина из воды, уложил бойца на бок и сразу же бросился к лежавшему на земле предателю. Ударом ноги выбил из его рук MP-40, который он продолжал сжимать мёртвой хваткой и подобрал оружие. Затем вытащил из шеи финку, вытерев кровь о гимнастёрку врага, положил её в карман и, недолго думая, выстрелил Якименкову в голову.

«И проконтролировал, на всякий случай, и оружие проверил на исправность», — отметил я, сплюнул на песок и вернулся к лежавшему без движения Зорькину.

Тот лежал на боку и находился без сознания. Надеясь, что мне удастся вырвать его из рук костлявой хотя бы его, перевернул, как учили, лицом вниз, уложил животом на колено, чтобы вытекла вода из лёгких, сдавил ему грудину и спину. К счастью, это возымело свой эффект. Боец затрясся и закашлялся, выплёвывая остатки воды.

Оставил его приходить в себя, а сам, поскальзываясь на мокрой земле, то ли пошёл, то ли пополз к Воронцову. Тот лежал, уткнувшись носом в песок, а штык так и торчал у него между лопатками.

— Как же так? — с сожалением проскрипел я зубами, проклиная себя за то, что не полностью послушал свою «чуйку», которая появилась у меня перед переправой.

Потрогал лейтенанта за плечо, как бы прощаясь, и чуть в обморок не упал от испуга, когда тот, неожиданно для меня, простонал.

— Живой! — обрадовался я, стараясь сообразить, что мне нужно сейчас делать в первую очередь.

Но хорошенько обдумать это не успел — с той стороны, куда убежал Садовский, раздался выстрел.

Этот выстрел напомнил мне, что вражеский диверсант тут может быть не один. Вполне возможно, что другие присоединившиеся к нам отступающие бойцы тоже вражеские шпионы-лазутчики. Враги, которые, очевидно, собирались под прикрытием отступления, вместе с окруженцами, попасть в наши части, для дальнейшей их дезорганизации и саботажа.

«Например, тот же Садовский. Куда он убежал? Помогать немецкому офицеру спастись? Выслужиться хочет пред своими хозяевами? Думает, за такой подвиг его хорошенько наградят⁈» — задал я себе сразу несколько вопросов.

Ответов на них у меня, конечно, не было, но очевидно было одно –нужно быть начеку.

Покосился на Воронцова и решил пока по его поводу, ничего не предпринимать. Вытаскивать сталь из тела, сейчас, здесь, в отсутствии профессиональных хирургов, было нельзя. Это бы сразу же привело к обильному кровотечению и смерти. Мне нужны были носилки и помощники, которые помогли бы мне доставить раненого лейтенанта в медсанчасть, но перед этим я должен был обезопасить себя, разобравшись с Садовским и сбежавшим пленником.

Плавать он не может, чёртов ганс! И ведь поверил ему, и лейтенант поверил!

Во всяком случае, для личной безопасности необходимо было метров на двести-триста осмотреть прилегающую к пляжу местность по течению реки.

Чтобы лейтенант не захлебнулся кровью, осторожно повернул его на бок и пошёл искать вещмешок, в который перед переправой мы убрали «Парабеллум». Найдя его, сунул пистолет за пазуху, и дал указание продолжающему кашлять и отплёвывать воду Зорькину следить за тем, чтобы лейтенант не пытался лечь на спину или на живот. Сам же поднялся на ноги, подготовил трофейный МР-40 к стрельбе и собрался идти ликвидировать убежавшего диверсанта.

Но не успел это сделать, потому что искомый диверсант пришёл к нам сам, неожиданно выйдя из кустов, что росли на возвышении в десяти метрах от воды. Да не один, а со что-то бурчащим немцем на плече.

Я навёл на Садовского оружие и ледяным тоном, прекрасно понимая, что вопрос звучит абсурдно, спросил:

— Ты где был⁈

— Гаврика этого ловил, — тяжело дыша, ответил тот и, скинув немца в лужу, своей огромной лапой поправил висящую на плече винтовку.

— Оружие на землю! — моментально отреагировал я, приготовившись к стрельбе. — И медленно, а то я сейчас нервный. Руки дрожат. Стрельнуть могу.

— Хорошо, — пробасил Садовский. Снял винтовку, положил её на песок и, отойдя на шаг назад, спросил: — А что у вас тут произошло?

— Много чего, — ответил и, не отводя от потенциального врага оружия, через плечо крикнул Зорькину. — Боец, ты как там, жив?

— Жив, — прохрипел тот.

— Вот и хорошо, — одобрительно произнёс я.

Но сказать ещё что-то не успел, потому что в стороне наших позиций бахнуло, словно бы выстрелила пушка. А затем на поле, в стороне, где были немцы, раздался взрыв.

— Наши, наверное, — пригнулся Садовский.

— Может наши, а может и ваши, — хмыкнул я, прикидывая, как мне теперь со всем этим делом управляться.

А картина складывалась печальная. На руках у меня было двое раненых — Воронцов и немец Шульц. А также двое потенциальных диверсантов — Садовский и Зорькин (которого я тоже не скидывал со счетов). Кроме живых, был ещё неживой гражданин Якименков. И если последнего можно было списать со счетов, просто бросив здесь, и забыв, как страшный сон, то с оставшейся в живых четвёркой мне предстояло как-то взаимодействовать и что-то с ними со всеми делать. Осталось только понять, что именно, и как их всех доставить в целости и сохранности до наших позиций⁈

Но долго думать мне не пришлось. Неожиданно кусты, откуда только что пришёл Садовский, раздвинулись, и на пляж высыпало с десяток советских красноармейцев в касках, плащ-палатках и с винтовками наизготовку.

— А ну-ка, руки вверх, сволочь фашистская! Вверх, я сказал! Кто дёрнется всех положим! Хенде хох, етить-колотить! — зарычал их командир, обводя наш разношерстный коллектив неприветливым взглядом.

— Фамилия, имя, отчество, — в который уже раз за последние пару часов задал мне вопрос следователь особого отдела младший лейтенант НКВД Горшков.

Он всё время пытался найти расхождения в моих показаниях. И это несмотря на то, что я ему уже не раз заявлял, что после полученной контузии почти ничего не помню. Тот, не веря, недовольно морщился от моих слов, и всячески пробовал вывести меня на чистую воду.

И опять всё завертелось по кругу.

— Забабашкин Алексей. Отчество, вроде бы, Михайлович, — устало ответил я, вытирая вновь выступившие слёзы.

И слёзы эти были не от боли или горя, и даже не от обиды за несправедливое заточение в страшных застенках НКВД (которые тут были представлены в виде чулана со столом и парой стульев), а потому, что после рассвета глаза сразу же, что называется, потекли. Слёзы лились буквально ручьём, и я ничего не мог с этим поделать. Очевидно, дневной свет и свет вообще раздражал роговицу. Да так, что из-за обилия сопутствующего этому процессу слезоотделения я почти ничего вокруг себя не видел. Вот и сейчас, хотя в комнате для допросов был не очень яркий свет, из глаз моих лилось ручьём просто по факту наличия этого самого света.

А между тем, услышав, как неуверенно я произнёс отчество, НКВДшник решил меня подловить.

— Ага, значит, отчество ты вспомнил?

— Мне про отчество рассказал Воронцов, когда я очнулся в подвале больницы Троекуровска. Пока он мне об этом не рассказал, я помнил только своё имя и фамилию.