— Баржа? — предположил Воронцов.

— Какие баржи на линии соприкосновения? Это же огромная мишень, — отмёл я мысль лейтенанта, вглядываясь в сторону приближающегося звука.

От горизонта до горизонта никакой баржи или корабля видно не было.

Предположив, что, возможно, звук каким-то образом отражается от чего-то и источник звука находится на самом деле не слева от нас, а, быть может, в Новске, осмотрел позиции наших войск, которые видел ранее.

Подводы и бойцов с ящиками видно не было. Зато появилось кое-что другое. Метрах в ста перед окраиной города в земле суетились около трёх десятков советских бойцов Красной армии и гражданских с лопатами в руках.

«Ясно, окоп роют и готовятся к завтрашнему бою», — сожалея, что не могу поделиться своими наблюдениями с лейтенантом, вздохнул я.

Вновь всмотрелся вдаль, но источника шума так заметить и не смог.

И тут лёгкий шум многократно усилился. Более того, в нём появился отчётливый механический лязг.

Теперь можно было более точно определить направление, откуда шёл звук. Уже не было сомнений, что идёт он именно слева от нашей опушки, где лес чуть углублялся в поле, образовывая небольшую рощу.

Мы втроём уставились в ту сторону.

Неожиданно там вспыхнул свет от фар и из оврага, словно из капонира, на поле начал выезжать немецкий полугусеничный бронетранспортёр. Когда он выполз, из его корпуса взлетела осветительная ракета в сторону поля, и как только она поднялась вверх и осветила окрестности, немецкий пулемётчик сразу же стал стрелять по кучкам, что лежали на земле. В одну, другую, третью. И вот одна из кучек поднялась и, превратившись в нашего бойца, побежала в сторону реки. Пулемётчик хладнокровно нажал на спусковой крючок, и боец, получив косую очередь в спину, замертво рухнул наземь.

Я это видел прекрасно и в деталях, поэтому для меня зрелище стало более тяжёлым испытанием, чем для лейтенанта.

— Забабашкин, дай винтовку. Я сейчас эту падлу достану, — прохрипел Воронцов, тоже увидев всё своими глазами, пусть и не с такими подробностями, что я.

— Отставить, лейтенант, — вновь позабыв про субординацию, отрезал я и пояснил ощерившемуся коллеге по несчастью свой отказ: — Выдадим себя, и как тот боец тут ляжем.

— Так что же, смотреть, как эта сволочь наших расстреливает⁈ — зарычал Воронцов.

В этот момент взлетела ещё одна ракета, после чего фашист продолжил стрелять по полю.

И опять вскочило две кучки, превращаясь в красноармейцев. И опять немецкая пуля настигла их. И опять в неистовстве скрежеща зубами, лейтенант попытался отобрать у меня «мосинку».

— Забабашкин, я приказываю тебе! Отдай немедленно! Отдай, говорю! Иначе под трибунал пойдёшь! Иначе я тебя прямо здесь, прямо сейчас расстреляю за помощь врагу! — рычал он, размахивая перед моим носом трофейным парабеллумом, что мы забрали у пленного офицера.

А тем временем бронетранспортёр выключил фары, и, сдав назад, вновь скрылся в овражке.

Я посмотрел в ту сторону, потом повернулся к лейтенанту и констатировал очевидное:

— Тут мы с пленным точно не проползём.

Воронцов ничего не ответив, устало отпустил винтовку, убрал немецкий пистолет в кобуру и, закрыв глаза, опустил голову.

Его переживания были понятны. Вот так смотреть на гибель своих боевых товарищей и при этом ничего не делать было ужасно больно. Но что могли сделать мы — два раненых, измотанных человека? Мы пробивались к своим, чтобы набраться там сил, чтобы отдохнуть, чтобы получить оружие и боекомплект, и только после этого вступить в равный бой с врагом. Да даже пусть неравный! Сейчас же, голодные, оборванные, почти без вооружения и с, возможно, ценными для советского командования на этом участке фронта документами, мы просто не могли, а, возможно, даже и не имели права вступать в какой-либо бой с любым, даже минимальным риском для себя.

А потому очевидно, что любой обычный, здравомыслящий боец должен был, невзирая на боль потерь, стиснув зубы, стерпеть это и попытать счастья в другом месте, уйдя правее от засады подальше, чтобы сохранить как свою жизнь так и жизнь пленного. Но я был не совсем обычным красноармейцем.

Неожиданно в голове возникли сомнения в правильности своих действий.

«И чего я так цепляюсь за жизнь? Я ведь уже прожил её однажды. Так почему бы сейчас, не принести пользу нашим окруженцам и не попытаться уничтожить врага? Убьют? Ну и пусть. Мне терять уже нечего. Глядишь, и кого-нибудь из этих гадов с собой на тот свет заберу. Что же касается немца, то его и без меня лейтенант сможет доставить куда следует. Я же попробую уничтожить врага и тем самым, возможно спасу, не один десяток жизней наших бойцов».

Меня обуяло чувство Священного гнева и жажда справедливости!

— Что ж вы, твари, припёрлись на нашу землю, да ещё и в спину расстреливаете, — прошипел я и, посмотрев на лейтенанта, сказал: — Короче говоря, я пошёл. Я уже пожил, так что, если погибну, ничего страшного. Зато их кого-нибудь, обязательно заберу. Дайте мне две гранаты и свой пистолет на всякий случай. А вы сидите тут и немца берегите. Если через полчаса не вернусь, идите вдоль реки вправо и пробуйте перебраться там.

— А ты куда? — поднял на меня глаза лейтенант.

— Пойду с немчурой посчитаюсь. Если всё получится, то тут переправимся. А если нет, то уходите без меня.

Пришедший в себя после приступа ярости Воронцов был категорически против предложенного мной плана. Он в очередной раз стал мне говорить, что я слишком молод, чтобы лезть на рожон.

— Да ты чего, Алексей, что, совсем умом тронулся⁈ Как ты их собрался ликвидировать? Да их там целый взвод, наверное!

— Хочу напомнить тебе, товарищ лейтенант, — тут я решил перейти на «ты», раз тот мне уже давно тыкает, — что полминуты назад ты сам собирался атаковать врага.

— Это было естественное минутное стремление отомстить за товарищей. И хочу тебе напомнить, раз памятью слаб, что и ты, только что, отговаривал меня открыть по ним огонь! И отговорил! Абсолютно ясно, что если бы мы обнаружили себя, то нас уже в живых бы не было. А у нас ценный пленный на руках!

— Радует, что ты так здраво мыслишь.

— Я командир и должен думать, — хмыкнув, согласился со мной он, а затем попробовал отдать приказ: — Поэтому считаю, что нападать на немцев нам нельзя. Так что: отставить! Попробуем пробраться на противоположный от них дальний конец поля и уже там проползти к реке.

Я посмотрел в ту сторону, куда показывал командир и, оценив расстояние, которое нам предстояло преодолеть, в свою очередь сказал:

— Тут километра три… По полю идти нельзя. И по опушке тоже нельзя. Немцы заметить могут. К тому же у них могут быть, а скорее всего и есть наблюдатели, которые внимательно следят за обстановкой. Следовательно, нам придётся сначала углубиться в лес и только затем начать движение в нужном направлении. Учитывая то, что лес нам незнаком, то очень вероятен шанс, что мы можем просто заблудиться. К тому же нельзя забывать, что в этих лесах есть болота… Думаю, нам вряд ли понравится прогулка по ним. Там и днём-то утопнуть недолго, а уж ночью — тем более. К тому же очень вероятен шанс, что пока мы будем совершать такой обход и заблудимся, то начнёт светать. И тогда наши шансы на успех вообще станут мизерными.

Лейтенант проскрипел зубами, но вынужден был согласиться с моими доводами. Однако от идеи нападать на броневик он тоже не был в восторге.

— Я тебе говорю, там не меньше взвода. Их всех не перестрелять.

— А я думаю, их там меньше, — неуверенно произнёс я, заметив, что неподалёку от ямы, в которой спрятался броневик, лежит в охранении пара немецких солдат.

Я их прекрасно видел. Они лежали между берёз и, направив свои винтовки в сторону поля, о чём-то переговаривались.

— Да сколько бы их там ни было, как ты с ними справишься? Тут тебе не детская игра. Тут война. И тут могут убить!

— Знаю я, что война. Но мы к ней, и я в том числе, были готовы. Ты же сам сказал, что я ГТО сдал на отлично, вот сейчас и проверим мои знания на практике. Что же касается способа уничтожения противника, то собираюсь я провернуть это с помощью гранат, — сказал я, решив на споры больше времени не тратить и вытащил из лежащего рядом портфеля две немецкие «колотушки».