Прошло столько лет, а злость никуда не делась. Ты, наверное, слышишь это по моему голосу. Рассказываю тебе сейчас об этом, и меня переполняет гнев. И если ты подумаешь, что это и есть худшая часть моей жизни, то ошибешься. Каждое следующее событие оказывалось хуже предыдущего, и так далее, и так далее. И самое худшее — то, что я не знала, когда этому придет конец.

Через месяц я поняла, что беременна. Я пошла к доктору, и ребенок родился раньше срока. Через два месяца — та же история. И еще через два. Тогда у нас не имелось контрацепции, а Вэнь Фу было наплевать на такие вещи.

Может, ты подумаешь, что раз уж я убила стольких детей, то мне было наплевать? Нет, это не так. Я не хотела их убивать. Этот скверный человек использовал мое тело каждую ночь, будто машину!

Сегодня вы учите своих дочерей говорить незнакомцам: «Мое тело принадлежит мне. Не трогай меня». Сейчас это может сказать и ребенок. А я, взрослая женщина, не могла. Я могла лишь не дать этим детям родиться.

Я уверяла себя, что выпускать ребенка в такую плохую жизнь — великий грех! Бедный Данру! Он мне доверял. Вот я и позволяла этим детям умереть и глубоко в сердце знала, что так проявляю к ним доброту.

Вглядись в мое лицо. Когда-то я была молодой женщиной, которую лишили надежды, доверия и чистоты. Как часто я собиралась покончить с собой, а потом ненавидела себя за то, что опять не сумела этого сделать!

Вот я и спрашиваю тебя: что ты сейчас видишь? Что от меня осталось? Почему я тогда так хотела жить?

Я рассказала тебе, как складывалась у меня семейная жизнь в первом браке, чтобы ты поняла, отчего я стала слабой и сильной одновременно. Хотя твоя американская логика может подсказывать, что такого не бывает, что одно противоречит другому. Но мне нужны были и сила, и слабость, иначе бы я не уцелела.

Весь остаток войны я прожила без надежды. Без нее я больше не впадала в отчаяние и не пыталась освободиться, хотя и не смирилась. Так и текла моя жизнь — между надеждой и отчаянием, без того и без другого, без сопротивления, но и без принятия. И я была слабой и сильной.

Нет, я не хочу, чтобы ты мной восхищалась. Я жила не в гармонии с миром, нет. Я рассказываю это, чтобы ты поняла, что такое жить, словно курица в клетке, — лишенной способности думать и мечтать о свободе, но и не боящейся дня, когда тебе отрубят голову.

Но даже самая глупая курица выскочит на волю, когда сломается клетка. И сейчас я тебе расскажу, как это произошло.

Мне пришлось ждать до середины лета 1945 года. Я до сих пор помню этот день в деталях: что я ела, что сказала тетушка Ду, что было надето на Хулань. Интересно, почему человек запоминает до мелочей момент, предшествующий кардинальным переменам?

Все мы теснились вокруг маленького квадратного стола — Хулань и Цзяго, Вэнь Фу и тетушка Ду, и Данру на стульчике рядом со мной, — и завтракали самым скромным образом: кашей из мелкозернистого риса, маринованными овощами, походившими на маленьких улиток, кочерыжками салата, оставшегося с ужина, вонючим соевым творогом[18] и сладкой отварной фасолью, крошечной, как детские зубки. Пища была такой заурядной, что мы даже не тратили времени на похвалу и критику. А вот когда кушанья бывали интересными, мы всегда обсуждали, что хорошо приготовлено, а что —: нет.

Сейчас я бы хвалила все эти блюда. Такого разнообразия вкусов в Америке нет, какая жалость!

Вот, например, салатные кочерыжки — толстые, как репа, хрустящие, но сладкие, их легко готовить.

Соевый творог мы покупали у человека, который каждое утро катил вдоль домов свою тележку, объявляя: «Чоу тофу! Чоу тофу!» Мы обжаривали творог, а когда разламывали, показывалась густая кремовая начинка и вырывался крепкий аромат, бодрящий ноздри.

Но, как я и сказала, тогда все это изобилие вкусов было повседневным — вроде сухих завтраков, которые вы покупаете в магазинах. К тому же августовский зной отбивал нам аппетит.

В том завтраке мне запомнилась еще одна деталь: Хулань ела красную фасоль, очень медленно, беря с тарелки по зерну и зигзагом пронося по воздуху, будто поймала муху. К тому времени она очень растолстела, и платье, сшитое из персиковой ткани, которую я ей подарила, уже было тесно в груди.

— В юности только я из всех девушек в нашей деревне могла собрать сотню таких фасолин, одну за другой, и не уронить ни единой штучки. — И она бросила в рот еще одну.

Я понимала, о чем она говорит. В деревнях еще жила глупая старинная традиция демонстрировать будущим свекровям утонченные манеры девушек. Они должны были подбирать крохотные кусочки еды с тарелки самыми скользкими палочками, причем очень аккуратно.

— Неужели в твоей деревне у женщин не было другой работы, кроме как считать, сколько фасолин они положили в рот? — пошутила я.

— Ты что, мне не веришь? — спросила Хулань и съела еще одну фасолину.

— Я не говорю, что не верю. Просто вряд ли у вас находилось время считать, сколько именно фасолин вы съели. Может, всего пятьдесят.

— Говорю тебе — сотню! — И она съела еще одну фасолину, и еще, словно намереваясь доказать свою правоту.

— Что за чепуху вы несете, да еще и спорите? — отчитала нас обеих тетушка Ду. — Да хоть две сотни! Зачем вообще измерять достоинство девушки тем, сколько фасолин она сможет удержать между палочками?

Тут раздался быстрый стук в дверь. Мы не успели положить палочки на стол, как стук повторился снова, на этот раз громче и быстрее. В дом ворвался пилот с третьего выпуска. Он улыбался во весь рот и кричал:

— Закончилось! Закончилось!

Но нам слишком часто повторяли, что не стоит ждать такого финала еще как минимум год. И когда этот парень сказал, что Китай победил и навсегда изгнал японских империалистов, мы не поверили своим ушам!

Все плакали от радости: Хулань, тетушка Ду, кухарка, даже наши мужья. Видела бы ты эти счастливые слезы и слышала бы эти крики! Мы не могли сидеть и не могли стоять. Хулань воздела руки к небу и благодарила богов, и, конечно, порвала платье подмышками, хотя тогда еще этого не поняла.

Через несколько минут к нам пришел еще один пилот, потом еще и еще. Каждый раз, когда кто-то новый подбегал к нашему порогу, мы просили первого пилота рассказать, как он услышал это известие и как поверил, что оно правдиво.

Все что-то говорили, кроме меня. Я тоже плакала и смеялась, делая вид, что прислушиваюсь к разговорам о чудесной новости. Но на самом деле мое сердце билось с бешеной скоростью, мысли путались, и ноги были готовы бежать потому, что я вспомнила о своей мечте. Теперь у меня появился выбор. Я могла вернуться в Шанхай, написать письмо отцу, обратиться к дядюшке или Пинат. Я не сомневалась, что кто-нибудь мне обязательно поможет и скоро я сумею начать новую жизнь.

К полудню все было решено: мы выезжаем из Куньмина на следующее утро. Нам не хотелось провести ни единого лишнего дня в этом месте, даже чтобы продать мебель. Мы предпочитали все выбросить.

Представляешь, как мы были взбудоражены? Все мы застряли в Куньмине на семь лет, а я в ненавистном браке — на восемь.

В этот день мы стали пересматривать и упаковывать вещи, решая, что взять с собой, очень быстро, не дольше, чем произносили: «Это, а не то». Данру было уже пять лет. Ох, как же он плакал, когда узнал, что с нами не поедет его любимая кроватка, сплетенная из пеньки!

— Хватит реветь! — прикрикнул Вэнь Фу.

И Данру, который боялся отца, замолчал. Но на этот раз Вэнь Фу пребывал в хорошем настроении и больше не стал бранить сына.

— В Шанхае я куплю тебе кровать еще лучше, — сказал он. — Даже не просто кровать, а маленькую деревянную машинку с матрасом. Все, теперь улыбнись.

И бедняжка Данру растянул губы как можно шире.

На следующее утро мы покинули Куньмин. Но в этот раз нам не пришлось ехать в кузове грузовика. Вместе с Хулань, Цзяго и другими пилотами мы уселись в автобус. Тут осталось не так много военных, поэтому в автобусе было достаточно места. В нашем с Вэнь Фу и Данру распоряжении оказалась вся скамья, и я с ребенком на руках села у окна. В этой поездке у нас было много багажа, а не только один чемодан, — даже матрасы с клеенками на случай ночлега без удобств.