— Сестренка, пожалуйста, передай это ей. Пожалуйста, попроси ее ответить мне завтра.

А потом он ушел. Пинат, все это время следившая за нами, тут же бросилась ко мне из-за кухонных дверей и потребовала свое письмо.

— Что он пишет? — поинтересовалась я.

Мне казалось, я имею право знать содержание этого письма так же, как и она. Я так усердно трудилась ради нее. Пинат приподняла плечи, закрывая письмо от меня, прямо как гусыня закрывает гусят крыльями.

Она хихикала и кусала ногти, а потом дергала себя за пряди волос, зажатые в кулаке.

— Что он пишет? — повторила я.

Пинат подняла на меня взгляд:

— Ему нужен ответ завтра. Скажи ему, что у меня пока нет ответа. Скажи, пусть подождет. — И она пошла прочь.

Вот так я и стала помогать Вэнь Фу и Пинат: передавала им письма друг от друга, устраивала им короткие свидания на рынке и во время прогулок. У меня даже в мыслях не было отбивать Вэнь Фу у Пинат.

Клянусь. Я не искажаю воспоминания, чтобы не чувствовать вины.

Каждый раз, передавая Вэнь Фу письмо, я рассказывала ему о Пинат. Я говорила, какого цвета на ней сегодня платье — например, розовое, под стать щекам, — что в волосах у нее — заколка с изображением дракона, которую она прикрепила, думая о нем.

Я намекала, что она потеряла аппетит и стала худеть.

Конечно, все это была неправда, я лишь представляла себе все те глупости, которые делали влюбленные девушки в наше время.

Так как же вышло, что я стала его женой? Иногда я думаю, что мне надо спросить об этом Пинат. Если моя кузина все еще жива там, в Китае, она, наверное, согласится ответить. Я ничего не делала для того, чтобы обратить на себя внимание Вэнь Фу, совсем ничего. Вэнь Фу сам передумал.

У меня было хорошее, доброе сердце, как у тебя. Я была чиста, как ты. Надеюсь, ты поймешь, что когда-то твоя мать была одинокой девушкой, которая ничего не ждала от жизни, но очень многого хотела. И вдруг в мою дверь постучал обаятельный парень и принес с собой надежду на лучшую жизнь.

Что мне оставалось делать? Я его впустила.

Помнишь, Хелен твердит всем, что была подружкой невесты на моей свадьбе? Пышной, торжественной свадьбе в китайских традициях. Именно такое торжество для меня и устроили, тут Хелен не врет. Да только ее там не было. А Пинат — с этим своим выбеленным лицом и губами, красными, как зад мартышки, — была. Она широко улыбалась, словно и вправду радовалась за меня. Правда, видели бы вы ее за месяц до того: кузина так на меня злилась, что даже смотреть в мою сторону не хотела. Она взваливала на меня вину за то, что Вэнь Фу женится на мне вместо нее, и делала вид, что оглохла, когда я напоминала, как помогала им. А ведь это было чистой правдой. Я все время передавала их письма от одного к другому, а кузина запрещала мне их читать. Позже именно меня осенила идея насчет укромного уголка в теплице, где Пинат красилась. Я посоветовала Вэнь Фу, когда приехать и где спрятать велосипед, и привела его к Пинат, чтобы они могли поговорить целых два часа, пока вся родня спит после обеда. И это я стояла возле двери, охраняя их от Старой тетушки и Новой тетушки. А Пинат и Вэнь Фу целовались. Конечно, самих поцелуев я не видела. Но знала, что они это делали, целовались, как безумно влюбленные, потому что, когда они вышли из-за битых цветочных горшков, лицо и шея Пинат были покрыты красными пятнами там, где ее касались губы Вэнь Фу, красные от ее помады. И щеки его тоже оказались в ее белой пудре, отчего он походил на оперного певца. Я увидела, как он отъезжал с довольной улыбкой во все лицо, и бросилась к Пинат, чтобы помочь ей вытереть следы от поцелуев и смыть косметику.

— Зачем ты позволила себя целовать? — отчитывала ее я. — Почему вам недостаточно было просто поговорить и подержаться за руки?

Это же такой ужасный проступок: допустить до своих губ молодого человека, которого не знает твоя семья. Правда, допустить его до других частей тела было бы преступлением гораздо худшим.

— А мне понравилось, — с шаловливой улыбкой отвечала Пинат.

— Что? Тебе понравилось, и ты решила наплевать на доброе имя своей семьи ради собственных удовольствий? Вы как две безмозглые собаки, бросившиеся обнюхивать грязные хвосты друг друга!

Но пока я оттирала лицо кузины, она не переставала мечтать о Вэнь Фу, рассказывая, как он восхищался ее бархатными щеками и нежными руками.

— Ай! — взвизгнула она. — Ты сейчас мне сотрешь кожу вместе с косметикой!

— Сама виновата, — ответила я. — Это пятно никак не отходит. Он укусил тебя в шею, как паук. И скоро уже все проснутся. Ай-ай, теперь у нас будут неприятности!

Пинат же только хихикнула, потянулась за зеркалом и сказала:

— Дай я посмотрю. Ой, глянь, что он наделал! — Она приподняла воротник и снова захихикала.

Кузина даже не думала, как сильно я рисковала, помогая ей, хотя знала, что если ее мать узнает об этом, мне придется хуже, чем ей. Пинат была младше меня, поэтому я отвечала за ее поведение. И я боялась Старой и Новой тетушек. Тебе, Перл, конечно, может быть не все понятно в ходе моих мыслей, неясно, какие беды могли меня ожидать из-за Пинат.

Дело в том, что в те времена в Китае все перед кем-то отвечали. Совсем не так, как здесь, в Соединенных Штатах, где есть свобода, независимость и индивидуальное мышление: делай что хочешь, не подчиняйся матери. Нет, ничего подобного там не было. Мне никогда не говорили: «Будь хорошей девочкой, и я дам тебе конфетку». За хорошее поведение никто не давал наград, потому что именно его от тебя и ожидали. Но вот если ты поступал плохо, твои родственники могли сделать с тобой все что угодно. И им не требовалось искать для этого причин или объяснений. Я хорошо запомнила некоторые из угроз.

«Ты хочешь, чтобы тебя изгнали навеки, и ты стала нищенкой-побирушкой? Как твоя мать? — говорила Старая тетушка. — Ты хочешь заразиться той страшной болезнью, чтобы она сожрала тебе все лицо, как твоей матери?»

С того самого дня, как я приехала на остров Чунминдао, она постоянно говорила мне что-нибудь в этом роде, и ее не заботило, нахожу ли я в этих словах логику или справедливость. Я не знала, что случилось с моей матерью, от чего она бежала, хоть Пинат и говорит, что она не выдержала брака. Или от чего она умерла на самом деле. Или за что ее изгнали, хотя люди шептались, думая, что я их не слышу, о том, как она разозлила моего отца. Когда я только появилась на острове, Старой тетушке достаточно было произнести имя моей матери, и я тут же начинала рыдать. Позже я научилась не плакать совсем. Просто старалась не вспоминать о маме и не думать о ней и о надежде, которая теплилась у меня в груди: когда-нибудь она приедет и заберет меня отсюда. Вот Старая тетушка все время и придумывала что-то новое, чтобы меня напугать. Однажды она взяла меня с Пинат в гости к одной семье в Шанхае и указала на служанку, подметавшую двор.

— Посмотри на эту бедняжку, — сказала Старая тетушка жалостливым голосом.

У служанки были пустые, бесчувственные глаза. Потрепанные короткие штаны не скрывали ее тощих лодыжек.

И Старая тетушка рассказала, что эту девушку продал в рабство собственный отец за то, что она не слушалась его после смерти матери.

Потом последовали другие угрозы. Когда Старая тетушка считала, что я недостаточно почтительна, что кланяюсь не так низко, как надо, и не молю о прощении, она отвешивала мне оплеуху.

— Какая упрямая и непослушная! Да какая семья согласится взять тебя в жены своему сыну? Мне надо выдать тебя за вонючего старого башмачника!

Это она так говорила о нищем старике-сапожнике, который переходил от дома к дому, беря обувь на починку. Его дыхание и тело пахли, как ветхая обувь, которую он чинил и пытался продать. По-моему, все матери деревни грозили дочерям выдать их за старого башмачника. И дочери явно брались за ум, иначе у старика было бы не меньше двадцати жен!