— Отец, — позвала я его.

Он поднял на меня взгляд, не меняя выражения лица.

Я села напротив него в кресло.

— Отец, — снова сказала я. — Ты знаешь, кто я? На этот раз он на меня не смотрел. Он не сводил взгляда со стены, с той самой древней картины на свитке, которую испортил чашкой с чаем, когда к нему пришли японцы.

На картине была изображена весна, на ветвях распускались розовые цветы, и за озером, тронутым туманом, поднималась горная вершина. Нижнюю часть свитка удерживала в развернутом состоянии черная лаковая трость. Было понятно, что это полотно — часть серии картин, каждая из которых изображала одно из времен года. Но трех уже не было, их продал Вэнь Фу, и о них теперь напоминали только три пятна — словно призраки свитков. А огромное пятно в центре оставшейся картины объясняло, почему она все еще висит на месте. Из-за него казалось, что на озере случилось наводнение.

— Правда странно, — сказала я отцу, — что кому-то могли понадобиться только три времени года? Это как жизнь, которая никогда не найдет своего завершения.

Разумеется, отец не ответил. Я не думала, что он меня понимает, поэтому продолжала говорить:

— Вся моя жизнь — будто картина, которая никому не нужна. У меня всегда одно время года, каждый день полон одних и тех же страданий, и нет никакой надежды на перемены. — Я заплакала. — Вот поэтому я должна найти способ уйти от мужа. Я не жду, что ты меня простишь.

Отец выпрямился. Он смотрел на меня одним грустным глазом и одним сердитым. Я испугалась, заметив это: значит, он все понимал. Он встал, его губы зашевелились, но не было слышно ни единого слова, он всего лишь жевал воздух со звуками «Ах! Ах!». На его лице появилось и застыло ужасное выражение. Он помахал руками перед лицом, как будто слова, застрявшие в его горле, душили его.

Потом отец потянулся вперед дрожащей рукой. Он схватил меня за руку, и я поразилась тому, насколько он силен. Он тянул меня прочь со стула, к картине.

— Я должна уйти, — шептала я ему. — Ты не знаешь, как я настрадалась.

Отец лишь отмахнулся. А потом разжал хватку. Теперь его дрожащие руки сражались с лаковой тростью. Я думала, что он хочет ее вынуть, чтобы ударить меня по голове. Но вместо этого он неожиданно вынул заглушку из трости, и в его раскрытую ладонь скользнули три небольших слитка золота.

Он вложил их в мою руку, прижал сверху своей и посмотрел на меня. Я изо всех сил старалась понять, чего он хочет. До сих пор помню это лицо с двумя выражениями сразу. Одна половинка лица изображала агонию, вторая — облегчение, словно он хотел сказать мне: «Глупая, глупая девочка, наконец-то ты приняла верное решение».

— Я не могу взять слитки сейчас, — тихо произнесла я. — Вэнь Фу их найдет. Я заберу твое золото позже, перед тем как уйти.

Отец коротко кивнул и быстро спрятал слитки обратно.

Я так часто думала о его поступке! Вряд ли он таким образом говорил, что любит меня. Скорее, хотел сказать, что если я оставлю этого ужасного человека, то этот ужасный человек оставит его дом. И тогда ни ему, ни его женам больше не придется страдать. Мой уход был его единственным шансом. Но, возможно, в его жесте все-таки заключалась и крупица любви.

Следующее утро было очень странным для меня. Все спустились к завтраку: Вэнь Фу, Данру, свекр и свекровь, Сань Ма и У Ма. Служанка подала миску супа, испускавшего пар.

Со стороны могло показаться, что ничего не изменилось. Отец по-прежнему меня не узнавал, и его разум снова был затуманен, как большая дымящаяся супница, на которую он смотрел. Мать Вэнь Фу, разумеется, придиралась: суп, дескать, недостаточно горяч и пересолен. Сам Вэнь Фу ел в полном молчании. Я начала думать, не приснилось ли мне все, что произошло накануне, не померещились ли золотые слитки. Я нервничала, но поклялась себе не отступать от плана, который составила накануне вечером.

Налив свекрови еще супа, я сказала:

— Мама, скушайте еще, берегите здоровье.

И, пока она ела, продолжила разговор:

— Бедная Старая тетушка! Она неважно себя чувствует. Вчера я получила от нее письмо.

Это было правдой. Я действительно получила письмо, и как обычно, в нем Старая тетушка жаловалась на здоровье. В этом на нее можно было рассчитывать.

— Что с ней случилось? — спросила У Ма, которая очень беспокоилась о собственном здоровье.

— Холод в костях, нехватка сил и тяжесть дыхания. Она боится, что может умереть в любой день.

— Эта старуха никогда не бывает здорова, — недобро бросила мать Вэнь Фу. — У нее есть притирки из всех трав, что растут на этой земле.

Вэнь Фу довольно захохотал.

— На этот раз я думаю, что она действительно больна, — сказала я и тихо добавила: — Она и правда неважно выглядела, когда я последний раз ее видела. Сил совсем мало. А теперь она говорит, что стало еще хуже.

— Тогда тебе стоит ее навестить, — сказала Сань Ма.

— Хм-м-м… — протянула я, словно эта мысль не приходила мне в голову. — Возможно, вы правы.

— Но она только что вернулась! — воскликнула мать Вэнь Фу.

— Может, мне стоит съездить туда ненадолго. Если она не всерьез разболелась, то я вернусь через день или два.

Свекровь только фыркнула:

— Пф!

— Конечно, если она совсем плоха, то мне придется там задержаться.

В этот момент кухарка принесла приготовленные на пару пельмени, и мать Вэнь Фу занялась тем, что стала пробовать и бранить это блюдо. Ей было не до меня.

Так и вышло, что она не одобрила, но и не запретила мою поездку. Я знала, что если выйду из дома, держа чемодан в одной руке и руку Данру в другой, никто ничего не заподозрит. И если я не вернусь домой спустя трое или четверо суток, никто не бросится меня искать. Скажут лишь: «Бедная Старая тетушка, видать, совсем разболелась».

В тот день я быстро вошла в отцовский кабинет и заперла за собой дверь. Подойдя к картине, изображавшей весну, я открыла и потрясла трость: ее увесистое содержимое скользнуло из стороны в сторону, а потом яркие брусочки выпали мне в ладонь. Вот тогда я убедилась, что все, что произошло между мной и моим отцом, было реальностью, а не игрой воображения.

У меня нет моих фотографий времен брака с Вэнь Фу. Я их выбросила. Но твой отец, фотографировавший меня очень часто, сохранил вот этот альбом. Чувствуешь, какой он тяжелый?

На снимках — начало нашей жизни. Видишь этих американских пилотов? А эти женщины — не подружки Джимми Лю. Наверное, просто знакомые. Не знаю, зачем твой отец поместил их фотографии сюда, никогда не спрашивала. Может, он дал этим девушкам американские имена, а они подарили ему свои портреты. Вот как эта, например: «Искренне и с уважением, ваша Педди». Что это за имя такое — Педди? Она даже написать правильно его не сумела. И, хотя у меня самой английский не идеален, мне известно, что можно писать только «искренне ваша» или «с уважением», а не и то и другое сразу. К тому же ее даже хорошенькой не назовешь.

Переверни страницу. Вот тут начинаюсь я. Иногда мне кажется, что тут начинается вся моя жизнь.

Посмотри на эти фотографии, эту и эту. Что, не думала, что и твоя мать когда-то была молодой? А твой отец всегда видел меня такой: молодой и прекрасной, он сам так говорил. Даже когда у меня стали появляться седые волосы, он уверял, что я ничуть не изменилась. Я даже снюсь себе такой, как на этих снимках. Снилась, до недавнего времени.

В ночь на мой последний день рождения мне приснилось, что твой отец на самом деле не умер. Он живет недалеко от меня, за углом, он просто забыл мне об этом сказать. Сначала я ужасно рассердилась. Как он мог заставить меня так горевать напрасно? Но потом я забыла о гневе и очень обрадовалась. Перед тем как встретиться с ним, я подошла к зеркалу. «Ай-ай-ай! — сказала я зеркалу. — Что случилось? Когда ты успела так состариться?» А отражение взглянуло на меня и сказало: «Ты сама во всем виновата. Ты забыла, сколько тебе лет». И внезапно я ощутила себя очень старой. Я поняла, что все видят меня старухой, гораздо старше, чем я думала, — семидесятипятилетней. Но в 1946 году я была молодой. И хорошенькой.