Но если будем — навлечем на себя беду.

А потом я услышала крики китайского солдата.

— Ложь! Ложь! — Он пинал листовки как сумасшедший. — Они говорили то же самое и в Шанхае. Смотрите, что они сделали с нами! Вот что осталось от нашей армии! Одно тряпье, чтобы утирать китайскую кровь!

Одна старуха принялась его отчитывать:

— Тихо! Возьми себя в руки! Успокойся, иначе всех нас ждут неприятности!

Но солдат продолжал кричать. Старуха плюнула ему под ноги, подобрала свои сумки и торопливо пошла прочь. Постепенно все заговорили, кто-то тоже закричал, и вскоре вся улица была заполнена испуганными голосами.

Вот что я тебе скажу: как только среди людей, словно болезнь, распространился страх, всех словно подменили. Ты и не знаешь, кто живет внутри тебя, пока не наступает таонань. Торговцы уходили со своими дымящимися кастрюлями, кто-то спорил, кто-то дрался. Взрослые воровали и грабили, дети терялись и плакали… Люди толкались, чтобы попасть на автобус, потом выскакивали из него, когда понимали, что улицы слишком запружены, чтобы ехать.

Хулань попросила рикшу отвезти нас домой. Но стоило ему только слезть со своего сиденья, чтобы помочь нам сесть, как на него набросился здоровяк, сбил с ног и укатил на его велосипеде. Не успела я даже ужаснуться — и ко мне подбежал нищий мальчуган и попытался вырвать у меня из рук сумку. Хулань еле меня отбила.

Вдруг кто-то закричал:

— Бегите! Бегите!

И все, услышавшие призыв, двинулись вперед. Мы оказались на пути огромной волны людей. Кто-то сбил таз со льдом и рыбой, словно пустую тонкостенную вазу. Какая-то женщина упала и страшно закричала, и этот вопль не затихал, пока она не скрылась под сотнями ног. Хулань вывернула мне руку, заставив повернуться и двинуться в том же направлении, что и толпа. И в следующее мгновение людская волна поглотила нас, понесла вперед, зажав между чужими плечами. Чьи-то локти и колени впивались мне в спину и большой живот.

А потом пространства между нами стало еще меньше, и мы слились, стали одним дыханием, одним потоком.

Хулань, держа руку на моем плече, подталкивала меня, тихо бормоча, словно молитву:

— Скорее, вперед. Скорее, вперед!

Она повторяла это на каждом шаге.

Потом толпа выплеснулась на широкий бульвар, и я почувствовала, что меня больше ничто не держит. Люди бросились врассыпную.

— Сюда, сюда, — говорила Хулань, и вдруг ее рука соскользнула с моего плеча.

— Куда ты? — крикнула я.

Ответом мне была тишина.

— Хулань! Хулань! — звала я.

Я обернулась, и люди стали меня обтекать, но Хулань нигде не было видно. Я снова повернулась вперед, но и там ее не нашла.

Оказавшись одна в этой толпе, я уже не могла сдерживать рвавшиеся наружу страхи. Я пошла против людского потока, оглядываясь по сторонам и смотря под ноги, но ее нигде не было видно.

— Мам! Мам! — вдруг заплакала я, поражаясь, как эти слова могли сорваться у меня с губ. — Мам! Мам!

Будто мать, бросившая меня много лет назад, могла прийти на помощь.

В тот день я вела себя очень глупо. Меня могли сбить с ног, затоптать и убить. Меня могли ударить в живот и лишить ребенка, но я продолжала идти сквозь толпу, зовя мать и разыскивая Хулань.

Если ты спросишь, сколько времени я так провела, пока меня не нашли, я не сумею ответить. Пару минут или несколько часов. Придя в себя, я обнаружила, что сижу на скамье и смотрю на каштан, зажатый в ладони, — тот самый, который я очистила перед появлением самолетов. Мне хотелось смеяться и плакать оттого, что именно этот предмет я так крепко сжимала в руках, будучи почти при смерти. Я думала его выбросить, но решила пока оставить. Когда мир вокруг тебя так внезапно меняется, в голову приходят очень важные мысли. Город сошел с ума, Хулань исчезла. Так оставить холодный каштан или выбросить?

— Эй, сестра! Надеюсь, для меня каштанчик найдется? — этот голос словно пробудил меня от кошмара.

Подняв глаза, я увидела Хулань, катящую ко мне на велосипеде рикши. Можешь себе это представить? После этого страшного происшествия, после того как я сочла ее мертвой, она шутила! Я бросилась к ней со счастливыми слезами.

Она протянула руку:

— Быстро забирайся!

Я выбросила каштан и втиснулась на крохотное пассажирское сиденье.

Хулань стала крутить педали, всучив мне палку, которая оказалась ножкой стула или табурета.

— Если кто-нибудь попытается выкинуть нас отсюда — отбивайся! — крикнула она. — Ты должна будешь это сделать, поняла? Взять и ударить!

— Ударить, — повторила я.

Мое сердце колотилось в бешеном ритме. Я оглянулась по сторонам. И подняла палку на мужчину, ощупывавшего меня взглядом.

Только на подъезде к дому я догадалась спросить у нее, где она взяла этот велосипед.

— Какой страшный мир! — сказала она. — Только когда мы выскочили на бульвар, я смогла выдохнуть и хоть что-то увидеть. Вдруг передо мной оказался тот мужчина, который ограбил рикшу, стоявшего возле нас. Он ехал прямо в паре футов. Я даже не задумывалась: подбежала и столкнула его с сиденья, ударила изо всех сил. Когда он упал, я вскочила на велосипед и поехала за тобой. Я заметила твое зеленое пальто и поняла, что ты тоже меня ищешь. Но не успела я тебя позвать, как на меня кто-то набросился. Бах! Он размахивал палкой, готовясь меня сбить и забрать велосипед, так же, как это сделали я и мужчина до меня. Но я успела подготовиться. Когда он размахнулся, я выхватила у него палку и побила его самого.

И она взмахнула рукой. Один из пальцев, похоже, был сломан.

— Видишь каким страшным стал мир? — продолжила она. — Кажется, и я становлюсь такой же.

В тот день мы покинули Нанкин.

Так что, как видишь, мне везло в жизни. Мне так и не довелось испытать таонань, я только побывала в его преддверии.

Разумеется, я была так напугана, что, пока не стало слишком поздно, не вспомнила о телеграмме, отправленной Пинат, и о четырех сотнях юаней.

Несколько лет назад Хелен пожаловалась на палец, и это навело меня на мысли о Нанкине.

— Помнишь, как ты украла велотакси в тот день, когда самолеты сбросили листовки? — спросила я.

Видишь ли, я ведь так и не поблагодарила ее за спасение моей жизни. Мы тогда так торопились, так хотели побыстрее оттуда уехать, что времени на вежливость у нас не было. Потом прошло целых пятьдесят лет, а я так и не сказала спасибо. Вот я наконец и собралась сделать это.

— Не помню ничего подобного, — рассмеялась Хелен. — И вообще, как ты можешь обвинять меня в том, что я что-то украла? Я никогда ничего подобного не вытворяла!

— Но тогда было военное время! Ты столкнула с сиденья мужчину и сломала себе палец. Тот самый, на котором у тебя сейчас артрит. А потом ты нашла меня и отвезла домой. Я была на шестом месяце беременности.

Но Хелен ничего этого не помнила. Про жизнь в Нанкине она помнит совсем немного, лишь то, что там попробовала утиные почки, которые больше не ела никогда в жизни, и что оставила там стол, с которым не хотела расставаться. И, разумеется, она помнит Бетти. Она считает, что Бетти была ее подругой.

Как это странно! Мы жили в одном месте в одно и то же время. Но для меня эти дни стали худшим воспоминанием жизни, и я сохранила их все. А для Хелен в этом не оказалось ничего, достойного запоминания, кроме утиных почек.

Почему, по-твоему, так происходит? Самые счастливые и самые горестные моменты моей жизни помню лишь я одна, больше никто. Какое одинокое чувство.

В общем, когда Хелен стала жаловаться на свой артрит, я пообещала, что сама закончу гнуть проволоку на венки. Только не сказала, что берусь за это, чтобы отблагодарить ее за спасение моей жизни тогда, в Нанкине. Она бы не поняла. Но я-то знала, что делаю.

А теперь я расскажу тебе, как нам удалось спастись бегством.

Мы могли взять только по чемодану на человека, не больше. И у нас был всего один час до отбытия из Нанкина. Вот так и вышло, что за час нам предстояло решить, что нам необходимо для выживания, что мы должны взять с собой. Времени, чтобы что-то продать, тоже не было. Весь город сходил с ума. Таонань. Меня терзал страх.